Магадан
Серый рассеянный свет. Серые стены. Серые одеяла. Серые нездоровые тела. Серые дни. Серые мысли.
Теперь Князь хорошо понимал, почему люди из СИЗО так рвутся поскорей попасть в зону, пусть даже ценой тяжкого приговора. В зоне — закрытая, но жизнь. Короткие, но перемещения. Отряд — промзона — столовая — промзона — отряд. А здесь на двадцати квадратных метрах сосредоточено все. И вонючие, несмотря на все дезинфекции, матрацы на двухъярусных железных шконках[1]. И исцарапанный, впитавший в себя запахи немудреной зэковской пищи да прокисших тряпок, стол. И отгороженная лишь тонкой переборкой сбоку, но открытая спереди и сверху «параша». Благо хоть вонючие бачки тридцатых годов в свое время заменили на обычные унитазы армейского образца.
Романтика…
Князь скосил глаза к окну. У пыльного стекла, закрытого «намордником» — своеобразными жалюзи из толстых стальных полос, разглядывая в узкие щели кусочек белесого неба, блестел потными сутулыми плечами Ватин. Его бывший кореш и наставник. Тот, кто когда-то объяснял им с Чудиком законы «правильной» жизни. Тот, кто регулярно подбрасывал им идеи и «клиентуру», а потом охотно принимал свою долю «заработанных» бабок. Ватин и сейчас не оставлял надежды «поправить» свихнувшегося, по его понятиям, отгородившегося от него стеной молчаливого отчуждения Князя. Он регулярно подкатывал к Саньке с разговорами о воле, о делах оставшихся на свободе корешков, о будущих планах и перспективах.
Но у Князя после того черного дня, когда вызвавший его в кабинет «кума» Виталич рассказал о судьбе Чудика, все внутри словно застыло. Или, наоборот, выгорело. Дотла. До окалины. Осталась угольно-черная, беспросветная, мрачная пустота. И шепелявый голос Ватина, который раньше смешил его (удивительно похож был на голос карманника Кирпича из фильма «Место встречи изменить нельзя»), и его бегающие, беспокойные глазки, и лживо-участливое лицо теперь только невыносимо раздражали. Как гнусение комара над ухом в ночной тишине. Как чесоточный зуд.
Все осточертело. Все.
Хоть на день бы вырваться отсюда. Хоть в зону, хоть к черту в зубы.
Но Саньку в зону не отправят. Какой смысл возить туда-сюда человека, которому оставалось отсидеть всего ничего. Смешной срок, тихая зависть сокамерников. Адвокат был прав. Судья влепил ему шесть месяцев — законный максимум за «самоуправство», только для того чтобы оправдать двухмесячное содержание Князя в СИЗО по ходу судебной волокиты. Что ж, поделом. Не хватило у него, у дурака, ума тихо-мирно сидеть в родном городе на подписке о невыезде да скармливать своим ненасытным защитничкам деньги, заработанные мордобоем на разборках. Свободы захотелось. Свежего ветерка Находкинской бухты. Веселых гулек без неусыпных глаз убоповцев за спиной. Новых подвигов, на пару с Чудиком…
Эх, Чудик, Чудик…
Тяжелый, похожий на плоскую грушу язычок глазка проворачивается на своей оси практически бесшумно.
Лениво-внимательный глаз контролера пару-тройку секунд разглядывает равнодушно-презрительные лица, нейтральные позы арестантов, нехитрую обстановку камеры. Все ли в порядке, все ли спокойно?
Обитателям этой «хаты» нечего бояться. Они не затевают побега. Среди них нет особо крутых авторитетов. Народ подобрался довольно спокойный. А раз нет лишних конфликтов, то нет и причин опасаться внеочередного «шмона».
И дело, казалось бы, обычное. Контролер просто обязан регулярно посматривать в глазки, работа у него такая.
Но тесен тюремный мир. Замкнут. Любое отклонение от обычного порядка вызывает интерес. Любое мельчайшее событие дает пищу для бесконечных разговоров. А недостаток информации — для построения многочисленных, иногда и фантастических версий.
Вот и сейчас не один живой компьютер мгновенно выбросил на перетирку в извилины целый пакет вводных. Сегодня воскресенье. Отдыхают адвокаты. Без крайней нужды не придут следаки, не прискачут пронырливые опера. Не будет дергать на профилактические разговоры ненадежных арестантов и на задушевные беседы своих агентов «кум». Отдыхает и остальное тюремное начальство. Дежурный контролер сегодня — Серёга. Лодырь несусветный, вечно спит на ходу и без крайней нужды задницу от своего стула, стоящего в конце коридора, не оторвет. Так с чего бы ему вдруг приспичило проявлять бдительность?
Можно ставить рупь за сто: сейчас введут новенького.
К такому выводу пришел не один человек. Полкамеры. Почти все, не считая спящих. И любопытные лица одно за другим стали поворачиваться в сторону входной двери.
Так и есть. Загремели-зазвенели традиционно здоровенные тюремные ключи. Массивная, обитая металлом дверь удивительно бесшумно провернулась на мощных петлях. И через порог ступил, настороженно помаргивая длинными пушистыми ресницами над красивыми карими миндалевидными глазами, невысокий черноволосый парень.
— О-опаньки! Кто к нам присол! — шепелявый голос Ватина был полон веселого удивления, смешанного с ехидным удовольствием, — Джабраил! Наш черный брат!
Да. Это был чеченец Джабраил, более известный в городе под кличкой Джаба или еще проще — Жаба.
Года полтора назад он появился в Магадане вместе с небольшой группой своих то ли приятелей, то ли родственников. Их было немного, человек пять. И были они в городе практически незаметны. Но потом подтянулось еще столько же. И вот уже эти энергичные, веселые, жизнерадостные парни стали светиться в делах совсем не веселых. В дерзких делах.
Как-то раз узкие магаданские дорожки свели Жабу и с Князем. Местный ларечник, обратившийся за защитой к Саньке, как к бывшему однокласснику, пожаловался на угрозы со стороны якобы «выкупившего» какие-то его долги Джабраила. Для ларечника этот сначала до смерти напугавший его наезд закончился веселой пьянкой с Санькой и Чудиком в ресторане «Магадан», естественно, за счет спасенного. А для Жабы — несколькими очень неприятными минутами общения с бесстрашной и неукротимой парочкой. Джабраил, не рискнув схватиться с ними открыто, поклялся потом при свидетелях, что настанет день, когда он сам или его земляки выпустят кишки обоим приятелям.
Эта угроза со стороны приезжих бандитов вполне могла оказаться не пустой. Все чаще стали они «переходить дорогу» местным ребятишкам, выросшим на промерзшей колымской земле и на этом основании считавшим ее только своей. Все чаще стали нарушать неписаные, но действенные законы, ограничивавшие криминальный беспредел и часто предотвращавшие бессмысленные жестокости в маленьком, перевязанном-перевитом дружескими, земляческими и родственными связями городке. И, в конце концов, настал момент, когда чужакам ясно дали понять, что они в этом городе лишние.
На ультиматум пришельцы ответили дерзко и жестко.
На разборку приехали с оружием.
Но они не учли, что их бесчеловечная злоба и полная чужеродность в этом своеобразном регионе, отгороженном от остального мира Белым Безмолвием, объединила против них даже тех, кто испокон веку противостоял друг другу в вечной игре в «сыщики-разбойники».
Вспыхнувшую на заснеженном пустыре беспощадную драку, в ходе которой уже были обнажены стволы и прозвучали первые выстрелы, прекратили-размели внезапно обрушившиеся, словно из ниоткуда, собровцы и ОМОН. Но получилось так, что основной удар пришелся не на местных вымогателей и воров, которых и городской розыск и убоповцы уже не раз, приятельски похлопывая по плечу, отправляли на очередную отсидку. И не на магаданских уличных забияк и хулиганов, которым прежде частенько оглаживали бока омоновские дубинки на темных зимних улицах или под рассеянным светом летних белых ночей. Разлетелись местные, рассосались, исчезли кто куда. А вот недальновидные чужаки, попытавшиеся в беспримерной наглости своей оказать сопротивление людям в масках и камуфляже, получили урок хорошего тона по полной программе.
Такой урок, что сочли за лучшее покинуть этот город и поискать счастья в других краях.
Но не все.
Маленький, обманчиво спокойный и симпатичный Джабраил, как-то избежавший участия в той разборке и не попавший под последовавшие за ней репрессии, тихо пересидел смутные времена. А потом с троицей земляков-подручных попытался уже по-другому, тихой сапой все же отхватить делянку-другую в магаданском криминальном мирке. Тщетно. Местные уже сделали надлежащие выводы из недавних событий и попытки эти на корню пресекли. Жаба отправился за подмогой во Владивосток и Находку. Но, как немедленно сообщил беспроволочный криминальный телеграф, лидеры мощных, наводящих ужас на весь Дальний Восток чеченских группировок прямо сказали Джабраилу: «Ты нам не брат!» То ли такую оценку получила его трусливая позиция в ходе конфликта с магаданскими «братками», то ли где-то еще он нагрешил против своих, но факт оставался фактом: Жаба получил от ворот поворот. После этого он окончательно утих и потихоньку занимался мелким вымогательством и мошенническими делишками под прикрытием липового кооператива.
Много воды утекло с тех пор, как Жаба обещал выпустить кишки Князю и Чудику. И не только воды. Крови много утекло. Но все это время удавалось ему больше не встречаться с двумя Саньками.
А вот тут пришлось.
Хоть с одним, да пришлось.
Князя словно смело со шконки.
Он возник перед лицом Жабы напружиненный, как полярный волк перед мордой застигнутой врасплох опасной и сильной, но при этом подлой, вороватой, вечно таскающей чужую добычу росомахи.
— Ну, привет! Долазился по чужим делам, красавец?!
— По каким чужим делам? — глаза Жабы закосили, залживили. Он растерянно топтался на месте, не зная как освободить руки от замотанных в бесформенный узел, распотрошенных контролерами вещей.
— А ты не помнишь наш разговор, когда ты сначала пальцы веером перед нами гнул, а потом обосрался? Ты, говорят, потом при людях обещал нам с Чудиком кишки выпустить. Ты ведь знаешь про Чудика?! Не твоя работа, часом? Не твоя, так таких же уродов, как ты. Нет больше Чудика… А я — вот он! Не хочешь за свои слова ответить?! — Князь одним ударом ноги разрешил все Джабраиловы проблемы. Шмотье из узла разлетелось во все стороны. Жаба попытался отшагнуть назад, но не успел. Второй удар пришелся точно ему в пах. Он упал на колени и бессильно уткнулся лбом в бетонный, зашарканный сальными тапочками пол. Третий удар должен быть расколоть ему голову. Но подскочивший Ватин и другие сокамерники оттащили от него белого, как мел, готового к убийству Князя.
Немедленно узнавший об инциденте «кум» просто схватился за голову. Это был стопроцентно его промах. Уж кому-кому, а умудренному пятнадцатилетней службой старому оперу, знающему своих подопечных лучше, чем собственных детей, надо было повнимательней отнестись к «заезду на хату» столь одиозного клиента. Что бы ни писали в криминальных романах, какие бы страсти-мордасти ни показывали в кинодетективах, но убийство в камере тюрьмы — это дело нечастое. Исключительно редкое. Это — второе по бедоносности ЧП после побега. И отвечать за такие дела виновным: недосмотревшим, не предотвратившим — приходится не по мелочи.
В тот же день Жабу перевели в другую камеру. Ватин, пытаясь развеселить угрюмо молчащего Князя и все еще надеясь подобрать новый ключик к его душе, не преминул сопроводить уход Джабраила язвительными шуточками-прибауточками и обещаниями похлопотать, чтобы тому и в новой «хате» не было скучно.
Джабраил долго отмалчивался. Но почти у порога неожиданно развернулся и, обведя камеру мстительно блестящими глазами, спросил:
— Что вы на меня наезжаете? Чем вы лучше нас? Мы хоть чужих режем и грабим. А вы за что здесь сидите? У своих стариков воруете. Своих девушек позорите. Своих земляков бьете и грабите.
И, презрительно усмехнувшись, вышел.
Ватин хмыкнул, затейливо выругался ему вслед и обернулся к Князю.
Санька, закинув осунувшееся, усталое лицо к серому потолку камеры, лежал на кровати молча, неподвижно, как неживой. И непонятно было: дремлет ли он с открытыми глазами или обдумывает новые планы несостоявшейся пока мести. Но, если бы кто-то смог заглянуть в его глаза, то увидел бы в них не бушевавшую несколько часов назад злобу, не убийственную ненависть.
А жгучий стыд.
И смертную тоску.
Грозный
Змей
Как я в детстве любил бенгальские огни! Веселые трескучие искры — это Новый год. Это запах мандаринов и шоколадных конфет, щекочущие в носу пузыри от газировки, залитой в мальчишеские животы «от крантика» по самые гланды. Это зелено-румяные яблоки, которые закупались, как обычно на Севере, целыми ящиками и торжественно доставлялись домой на санках под веселое напутствие отца: «Любишь питаться — люби яблоки возить!» А может быть, это от тогдашних добрых фильмов-сказок пошло? «Варвара-краса длинная коса», «Морозко», «Огонь, вода и медные трубы»… Взлетает на экране сноп золотых огней, а ты с замиранием сердца ждешь, кто же появится из этого волшебного фонтана: девица-красавица, старичок-боровичок или чудище какое премерзкое…
Выстрел от подствольника в ночи рвется, как большая взбесившаяся бенгальская свеча. Сгорающий порох разлетается в разные стороны огненными брызгами, а между порошинками, обгоняя их, зло несутся во все стороны черные стальные и бывшие белыми дюралевые осколки.
На углу кирпичного сарая у позиции АГСа ударил такой фейерверк. И из самого центра его не сказочный герой, а знакомый черный силуэт вылетает. К нему еще две тени метнулись, за плечи схватили, за стенку задернули. Осветительная ракета вверх пошла. Неверный фосфорический свет, качаясь, на несколько мгновений удручающую картинку проявил. Прижавшись к стене, Пушной стоит, левую ладонь к виску прижал. Между пальцами по щеке кровь струится.
— Командир, меня ранило!
И пришла легкость странная. Вот оно, Змей! Вот — то, что тебя сегодня весь день точило неясной тоской лесного зверя, предчувствующего непогоду. Вот что снова и снова поднимало с кровати, заставляя раз за разом проверять посты по периметру комендатуры, вызывая недоуменно-тревожные взгляды братьев-омоновцев. Все ясно теперь. Все понятно. Но почему же тогда взбесившаяся кровь в сердце ударила, через сжавшееся в судороге горло обессиливающей тошнотой в собственную голову плесканула? Поплыла в сторону проклятая беспросветная ночь… Да что ж это такое?! Сколько ж ты будешь, Пушной, пить кровь мою командирскую, дергать за нервы, и без того не новенькие?! А ну-ка — все! Волю включить. Сопли подобрать. А то вон и бойцы запсиховали, голоса дерганые, суетятся, на месте топчутся, как будто не знают, что с раненым делать. Ну, ранен. Ну, в висок. Раз стои́т, значит, живой пока. Кутузову турецкая пуля вообще через висок глаз вынесла. А он потом и турок драл, как сидоровых коз, и судьбу Наполеона единственным оставшимся глазом разглядеть сумел.
Первое дело — бойцам командира вернуть, а в уцелевшие мозги раненого — ясность сознания. Чтобы понял человек, что он жив и отдавать тетке с косой его никто не собирается.
— Почему без шлема?! Ты что, специально башку подставляешь?!
Другое дело! Вытянулся Пушной и руку на виске уже не как страдалец держит, а будто честь отдает. Словно солдат-новобранец: без головного убора и руку перепутал.
— Я в шлеме был! Слетел! Там, за сараем…
— А какого… тебя туда понесло?
— Посты проверял, я ответственный от взвода.
— Ясно. Идти нормально можешь?
— Могу.
— Волчок, Дед, сопроводить в расположение. Коля-один… — (черт их, близнецов, в темноте разберет)… — мухой к соседям за доктором, Коля-два — найди шлем. Да аккуратно, в полный рост не гуляй, слушай воздух, а то и тебя угостят.
Пушной на кровати сидит. Док соседский ему голову осторожно бинтует. Свет в кубрике тусклый, так бойцы фонариками подсвечивали, пока он ранку разглядывал и обрабатывал. Небольшая ранка, но кровь обильно струится, сосудик, наверное, какой-то перебило.
— Ну что там у него?
— Осколочек сидит, миллиметра три-четыре. Но вроде не глубоко, не проникающее. Признаков поражения головного мозга нет. Зрачки нормально реагируют. Я ранку сверху обработал. Осколок трогать не стал. Его удалять надо в госпитале. Если все-таки кость пробита, начнет в вакуум воздух засасывать, а у вас тут пылища.
— В какой вакуум… Тьфу, ты блин! Шутки у вас, медиков!… Что с ним до утра-то делать?
— Ничего. Присматривать. Если тошнить начнет, температура резко подскочит — поднимай меня и готовь немедленную эвакуацию.
— Может, промедольчику ему для настроения, чтобы от переживаний до утра башню не сорвало?
Не выдержал Пушной. До этого молча сидел, даже башкой не крутил, будто все происходящее, включая докторские шуточки, не его касалось.
— Обижаешь, командир! Я что, панику гоню или рыдаю? Все нормально, обойдусь без промедола. Спать только охота. Отходняк, наверное.
— Ладно, дело твое. До рассвета продержись, а по утряночке мы тебя в госпиталь отправим. Но только не геройствуй. Если что не так — не терпи, говори сразу. А то мне твоя Татьяна башку оторвет, никакая «Сфера» не спасет. Кстати, нашли шлем-то?
— А вот, — Коля-два протягивает.
Любопытные чуть лбами не столкнулись, сунулись разглядывать.
Не соврал Пушной: точно, в шлеме был. Брызги крови внутри на левой полусфере запеклись. Как же такой небольшой осколок защитную пластину пробил? А, вот в чем фокус! Он, судя по всему, спереди, с лицевой стороны прилетел. Но все же помогла титановая шапка своему хозяину. Сантиметра три ребристый кусочек смерти через плотную ткань подшлемника и подбивку шел. Они-то и тормознули его, скорость погасили, не дали лишние миллиметры в саперной голове просверлить.
Ну что ж. Все, что можно было сделать, сделано. А дальше — вся надежда на Господа Бога да на омоновский организм.
— Свободная смена, отбой! Хорош шарахаться. Войну на завтра никто не отменял.
В половине второго Змей не выдержал. Два часа он, усевшись за стол в «штабе», честно старался занять свою голову составлением отчетов, разведсводок, проектами представлений на поощрение бойцов к 9 Мая и прочей писаниной. Растворившаяся в крови, но не нашедшая выхода в энергичных действиях лошадиная доза адреналина до предела обострила сознание. И, пока одна часть мозга честно трудилась над бумажной дребеденью, вторая так же исправно создавала различные картинки-страшилки, в которых страдающий Пушной умирал от самых непредсказуемых последствий своего ранения. Прихлопнув очередную подобную фантазию, как гнусного комара-кровопийцу, Змей встал и через полумрак коридора тихонько пробрался в кубрик. Стараясь не скрипеть половицами, подошел к кровати Пушного и, затаив дыхание, вслушался… Со всех сторон неслось разнообразное посвистывание, похрапывание, всхлипывание. Бойцы что-то бормотали во сне, кто-то тяжко ворочался на панцирной сетке. Пушной лежал неподвижно на правом боку. Белая повязка с темно-бурым пятном на виске время от времени высвечивалась багровыми бликами пляшущего в отверстиях печки-буржуйки огня. Дыхания его не было слышно. И Змей тихонько, вполголоса спросил:
— Эй, брат-сапер, как дела? Живой?
— Живой, живой! — Пушной повернулся на спину, сел на кровати, подтянув под себя ноги по-турецки, и сердито добавил: — Командир, ты восьмой или девятый меня уже об этом спрашиваешь…только за последние полчаса.
— Ну ладно, ладно… Волнуются, значит, братишки…
— Волнуются, — досада в голосе раненого прошла, уступив место легкой усмешке, — они мне своими вопросами уже вторую дырку в башке просверлили. Командир, сделай поблажку раненому: поставь рядом часового, чтобы сочувствующих отгонял. А то еще человек сорок меня не спрашивали, а спать охота — сил нет.
— Мамочка!
— Слушаю командир. — Коренастая фигура проявилась из полумрака кубрика.
— Ты у нас за санинструктора?
— Так точно!
— А почему за покоем раненого не следишь?
— Да я их уже гонял-гонял…
— Вот тут, рядом, садись и отгоняй любого, кто ближе метра подойдет. А сам днем выдрыхнешься.
— А если кто не послушается?
— От моего имени — автоматом по башке и на кухню: картошку чистить на завтра.
— И офицеров?
— Размечтался…
Обманчива тишина кубрика. В разных углах сдержанные смешки прокатились. Обычно дрыхнут бойцы, как из пулемета поваленные, ни на какую стрельбу, ни на какие взрывы не реагируя. А сегодня — вон что творится. Сколько, оказывается, народу не спит, боятся прозевать, если вдруг товарищу помощь понадобится.
Улыбается в темноте Пушной. Укладывается поудобней. Горячая, пульсирующая боль в виске притупилась, теперь потихоньку ноет. Неудержимая дремота накатывает. Рядом на школьном стульчике Мамочка примостился.
— Пушной, тебе сказочку рассказать или колыбельную спеть?
— Лучше спиртику испить.
— Нельзя тебе, братка, пока спиртику. Шибанет в голову, а там — дырка. Могут мозги вытечь.
— Да уж. Как там чукча в анекдоте говорил? Были бы мозги, однако уже бы вытекли.
— Погоди. Вот законопатят в госпитале твой котелок, убедятся ребята, что все в порядке, так тебе этот анекдот каждый второй напомнит… Ладно, спи.
Уплывает на мягких волнах Пушной. Улеглись на самое дно души смертный страх и тоска, взметнувшиеся было после колючего удара в висок. Спало, успокоилось неистовое желание выжить и, согретое излучением окружающих его сердец, ровным теплом разлилось по телу. Все будет хорошо, все будет хорошо…
* * *
На припекавшем из лазурной вышины солнышке выпитое прямо на рынке тепловатое пиво разбирало Степана все больше и больше. Но он уже вошел во вкус. Юрка тоже с удовольствием, плотоядно почмокивая полными блестящими губами, бросал в рот грубо покромсанную штык-ножом копченую осетрину. А затем так же, как и приятель, гулкими глотками отправлял вслед за приторноватой рыбкой темное, с горчинкой пиво. Взводный, уставший от бесперспективной борьбы со своими подчиненными-контрактниками, под честное слово, что они принесут на блокпост и выпивку и закуску, отпустил их слегка отдохнуть от нудной и пыльной службы. И друзья пользовались своей свободой на полную катушку. С деньгами сегодня вопрос решился вообще на удивление просто. Как под заказ, через их пост собрались проехать в город три наливняка с явно самопальным бензином. А это — случай особый, это нарушение на втором месте после попыток провезти оружие или боеприпасы. Так что раскошеливаться водилам-чичам пришлось по полной программе.
Все бы хорошо. Но почти ублаженные души двух сержантов томила одна напасть. Бабы. Точнее, их отсутствие. А если еще точнее — отсутствие среди появившегося, наконец, в городе женского населения веселых, податливых особ, готовых к приключениям.
Вот где проблема так проблема. В любом другом городе два симпатичных тридцатилетних мужика, при деньгах, истосковавшиеся по женским телам, уже давно бы сняли пару подружек. А здесь…То сами, как волчицы, зыркают, то джигиты их рядом крутятся, взглядами полосуют. А все равно видно, что многие из этих стройных смуглых красоток сами не прочь вильнуть хвостом. Бабы, они и есть бабы. Хоть платья на них и длинные, глухие, но так пошиты, что и грудь высокую не прячут, а подчеркивают, и талию точеную обтягивают, и бедра стройные, крепкие облегают свободными складками. Такой наряд волнует покруче, чем мини-юбка «в обрез» над тощими ножками какой-нибудь заморенной диетами «модели».
Так что друзья надежды не теряли. А по мере опустошения все новых пивных бутылок игривые мысли стали разбирать их все сильнее и сильнее. Да и шальные бабки ляжку жгли. И потому, временно покончив с пивом и наскоро обтерев о разгрузки жирные от рыбы ладони, Степан и Юрка продолжили попытки штурма женских сердец.
Их усилия не пропали даром. Наконец-то, клюнуло! Но не на виду у других (вот в чем фокус-то!). А в тихом вагончике, где жгуче-красивая лет двадцати восьми — тридцати продавщица торговала разной мелочью: батарейками и лампочками для фонариков, сувенирами, игрушками. Из-под полы, наверное, и кое-чем поинтереснее. Эта не шарахнулась, как другие, от комплимента, а только бровями повела досадливо в сторону пожилой покупательницы, дескать, не видишь: стоит, ушки навострила.
Хорошо, что у Степана хватило ума и терпения товар поперебирать, пока не уйдет старая, вся в черном, как ворона, чеченка. После этого разговор веселей пошел.
По ходу игривой беседы Степан как бы невзначай пачку денег засветил, мол, готов купить у такой красавицы все что угодно. Глаза у продавщицы блеснули жадно. Любит денежки-то. А кто их не любит? Но до чего ж хороша, стерва! В самом соку. И манера такая раззадоривающая: не кокетничает в открытую, глазки не строит, разговаривает вроде бы с ленцой, с подначкой… Но от каждой ее фразы двусмысленной аж в жар бросает, сердце прыгает.
— И как такая красивая без присмотра тут оказалась?
— А муж за другими где-то присматривает…
— Да уж! Небось, с нами где-нибудь воюет?
— Куда ему воевать? Он у меня все больше по торговой части, да по женской. Сейчас где-то в Ростове развлекается. Все думает, что в чужом саду ягодки слаще…
У Степана глаза весело округлились. Вот это пас! Явное приглашение к еще более смелой игре.
— Да ну?! Я бы от такой красавицы ни в жизнь не отлучился. Целыми ночами любил, целыми днями подарки дарил.
— Все вы так говорите, а чуть что — в кусты. Не очень-то вы, мужчины, на подарки щедрые. На себя любые деньги тратите, а женщинам своим иногда и безделушку не купите.
Переглянулись друзья: как она их на хорошую покупку разводит! Смотри, милая, как бы самой на свою же удочку не попасться.
— А что у тебя хорошего есть? Что можно, например, красивой женщине подарить?
— Вот цепочка золотая, очень изящная (смешно так проговорила: и-изяш-шная).
— Турецкое золото, небось?
— Работа турецкая, а золото русское. Да тебе какая разница? Умная женщина, когда ей подарок дарят, не на этикетку смотрит, а в глаза мужчине.
— Ну, давай свою цепочку… Хочешь, я ее тебе же и подарю. Только где бы нам ее примерить, друг другу в глазки посмотреть?
Ну, артистка! Оказывается, все у нее продумано. Дети у стариков в селе. Одна в квартире. И по всему видать, что саму давно уже свербило по женской части. Только нормального мужика дожидалась. Со своими-то чичами не блуданешь, быстро кровью умоешься. А тут дело солдатское: сегодня здесь, а завтра там. Да… зря ее муженек так с женским самолюбием обращается. Но это теперь — его проблемы.
Да она еще и умница! Не успел Юрка губы надуть, что мимо кассы пролетает, как услышал то, от чего сразу запрыгал, словно молодой козлик:
— Может быть, и подругу пригласить? Она часто у меня ночует. Ей тоже грустно: муж погиб, да она и не любила его. Старый был, по обязанности за него замуж вышла. Надеюсь, друг у тебя такой же щедрый и веселый? Мне потом перед ней стыдно не будет?
— Обижаешь! А подружка-то у тебя такая же симпатичная, мне потом перед Юркой стыдно не будет?
Рассмеялась, протянула на озорном выдохе, нарочно акцент усилив:
— А-абижаишь!
И снова у Степана сердце словно в яму ухнуло. С этой хулиганкой уж точно в постели не соскучишься.
Договорились, что на всю ночь у нее останутся. Ни им риск не нужен, ни ей объяснения с соседями, с какой стати от нее по ночам федералы выходят. А днем по городу много людей в форме бродит. Если что, отмажется, скажет: за заказной покупкой заходили. И подружка подтвердит…
Она первой с рынка ушла. Друзья побродили еще с полчаса, как было велено, а потом следом отправились. Схемка простая, на сигаретной пачке нарисованная, привела куда нужно. Да тут и идти-то было три минуты.
Юрка прет, как бугай на случку, аж глаза кровью налились. Степан на него косится насмешливо, а у самого мысли прикольные в голове скачут.
Интересно, как с водичкой у нее, и вообще, с санитарией. Надо было на рынке и резинок прикупить, черт, сразу не догадались. Ладно! Обойдется. По виду — чистюля, что-нибудь придумает. Как я ее уболтал, а?! Хотя, кто кого уболтал — еще вопрос. Но вычислил я ее лихо. Это — факт! А вот и нужный дом. Зря она так напрягалась. Во всем подъезде, судя по окнам, только еще две-три квартиры и остались жилые, да и те двумя этажами выше. Хорошо. Если все сегодня нормально пойдет, можно будет и потом к ней заныривать. Только надо перебазарить, чтобы она на случай появления мужа какой-нибудь сигнал придумала. Чтобы не пришлось, как профессору Плейшнеру, из окошка сигать. Хотя если припрется незваный гость, то еще неизвестно, кому прыгать придется…
Ухмыльнулся Степан, толкнул Юрку локтем:
— Ну, что, поможем чичам население восполнить?
Прыснули оба, еле сдержались, чтобы не заржать на весь подъезд. Но нельзя. А-то разобидятся бабы, что они об их безопасности не думают, могут и обломить таких дураков.
В дверь легонько постучали. В квартиру тихонько зашли. И осторожно. Всякое в этом городе бывает. Хоть и не на зачистке, хоть и под хмелем веселым, но еще на подходе к двери оба синхронно предохранители у автоматов сняли. Щелкнуть их обратно — никогда не поздно…
Зря опасались.
Ух, стрекоза какая бойкая. Уже и столик накрыт. Коньячок дагестанский, овощи, зелень. А за столиком — диван застеленный, под кружевным краем подушки белоснежная полоска простыни из-под покрывала выглядывает.
Юрка в другую комнату заглянул, в ванную нос сунул. Рожа сияет, как майское солнышко.
— Во, класс! Забыл уже, что жизнь такая бывает.
Да. Если бы не полиэтиленовая пленка на окнах, да не запах от керосинки из кухни, то и про войну забыть можно.
А сзади к спине полная мягкая грудь прижалась, жаром даже через ткань камуфляжа пышет. Дыхание сладкое тихим шепотом ушко щекочет:
— В ванной, в ведрах — вода. В белом — теплая. Только… друг твой как? Приставать не начнет? Я только с тобой буду… Скажи ему.
— Юрка! Держи ствол, я — в ванную. Руки не распускать, вырву на хрен! Придет подружка — вся твоя.
Ох и кайф! Теплая вода, душистое мыло, чистое полотенце. Подфартило. Не знал, где хоть какую-нибудь телку найти, чтобы просто перепихнуться. А тут — полный сервис. Скорей бы уж подружка ее пришла, чтобы по комнатам разбежаться. А если не придет? Ну что ж: нет подружки — отдувайся сама. Когда Юрку звала, за язык ее никто не тянул. За базар отвечать надо. А может, она специально так сделала? Типа скромница: один понравился, а второму за компанию пришлось дать…
Степан опять чуть не заржал вслух, неохотно натянул пыльные, в пятнах брюки, мятую, сразу ударившую потным запахом тельняшку и вышел из ванной.
Юрка, наглая рожа, развалился в своем грязном камуфляже на диване, поверх чистой постели.
Дрыхнет, скотина. Разморило, и не дождался своей Фатимы. Морда-то вон как от пивища набрякла. Хотя… А где автоматы-то!… Ах ты, сука!
Скользкая капроновая петля врезалась Степану в глотку, парализуя дикой болью и дыхание, и движения мгновенно обессиленных рук. Жесткий ботинок ударил под колено, свалив его на пол, чтобы убийцам было легче завершить начатое.
Ризван, додавливая своего врага, склонился к самому его лицу, будто желая заглянуть в умирающие глаза, выпить-высосать из них боль и ужас, заглушить этим страшным коктейлем свою боль и свою ненависть. Он тоже рычал и хрипел, как и его жертва. Но это был хрип наслаждения и победного торжества.
Мадина стояла рядом и равнодушно смотрела, как ноги ее несостоявшегося любовника выколачивают дробь на тщательно вымытом для этого смертного праздника полу.
Ей было все равно. Это она нашла в городе почти не тронутую войной квартиру, в которую ее бывшие русские хозяева уже никогда не вернутся. С женской изощренностью продумала все так, что даже самые опытные и готовые к любым неожиданностям федералы не почувствовали бы подвоха. Преодолевая брезгливость, блестяще сыграла свою роль и заманила в ловушку двух пьяных, воняющих перегаром и потом похотливых скотов с автоматами. Но еще до того, как был убит первый из них, она вдруг с тоскливой безнадежностью поняла, что лично ей эти две смерти ничего не принесут. Не будет ни радости, ни облегчения. Их кровь не зальет сжигающий ее сердце огонь, их боль не залечит нарывающие, саднящие раны ее души.
Нет спасения от этой муки. Нет спасения!
* * *
Змей смотрел на экран телевизора. Телек этот когда-то был цве тным по-настоящему. Но сейчас он всем цветам явно предпочитал сиреневый во всех его мыслимых оттенках. Иногда прорывались коричневые и зеленые пятна. Когда эта раскраска начинала резко диссонировать с транслируемой картинкой, бойцы поступали очень просто: выключали цветность. И тогда на экране оставались две краски: белая и все та же сиреневая, она же лиловая. Зато границы предметов становились более четкими, и даже старческое дрожание строк не очень сильно мешало поклонникам ТВ.
Да и вообще грех было обижаться на бедный аппарат. Какая еще техника, кроме нашей, российской, смогла бы работать, питаясь от таких источников, как раздерганные и дышащие на ладан армейские «движки». Если смотреть на стрелку вольтметра любой из этих полевых электростанций, особенно в момент запуска, то складывается впечатление, будто в ее металлические потроха вселился беспокойный дух скончавшегося где-то в Америке тюремного палача. Нажаловалась на него в небесную канцелярию какая-нибудь из жертв, над которой он особенно покуражился, то подавая напряжение на клеммы электрического стула, то снова сбрасывая его. И вот сидит он по приговору высшего суда в вонючем, громко тарахтящем агрегате, чихая от выхлопов бензина. Сидит и пытает, сволочь такая, теперь уже российских граждан.
Вот опять затосковали, потускнели от недоедания и без того дохлые сорокаваттные лампочки в кубрике. Задергался, зарябил поперечными полосами экран старенького «Рубина», невесть какими судьбами оказавшегося в расположении отряда.
Змей, конечно, спрашивал Мамочку, откуда это чудо техники. Тот, честно глядя в глаза, ответил, что выменял его на рынке на излишки перловки. Поскольку армейские снабженцы, действительно, выдавали омоновцам «шрапнель» по каким-то великанским нормам, а на продукты можно было в Грозном выменять хоть черта с кочергой, то это объяснение было сочтено удовлетворительным. Тем более что телевизор вносил немалое разнообразие в жизнь бойцов, показывая две с половиной программы. Более-менее устойчиво проходили сигналы ОРТ и РТР, а иногда прорывались и передачи чеченского вещания, которое дудаевцы осуществляли с помощью передвижных установок. Первое время бойцы с интересом смотрели те блоки «дудик-ТВ», которые шли на русском языке специально для федералов. Но потом интерес поугас. Да и зачем мучиться, вглядываясь в скачущее изображение и слушая косноязычную речь агрессивных самодеятельных дикторов, если почти то же самое говорят высокопрофессиональные, грамотные, отлично владеющие русским языком сотрудники российского телевидения.
Вот и сейчас по ОРТ шел сюжет об очередном митинге в центре Грозного. Разъяренные чеченки кричали о разрушенных и сожженных домах, об убитых мирных жителях. Соглашался, поддакивал и язвил в адрес федералов российский журналист. И выходило по всему, что виноваты в этих бедах не те, кто возомнил себя новыми арийцами Кавказа и духовными наставниками всего мира, решившими вернуть все другие народы в состояние средневековой дикости и мракобесия. Конечно же, не виноваты Гарант Конституции, давший команду на начало мясорубки, и придворная камарилья, готовая положить половину России, лишь бы не быть отлученной от милостей монарха и государственной кормушки. И уж никакого отношения к этим безобразиям палачей-федералов не имеет блеющий человечек с бегающими глазками и блестящими залысинами над извилинами блестящего интригана. Новый Распутин, правда, не такой могучий по женской части, как Григорий, но гораздо более умело манипулирующий правящей династией. Серый кардинал, гениальный режиссер, хорошо оплачивающий труд журналистов этого самого государственного телеканала, положенного в личный карман.
Зато виноваты люди в погонах, которые своей кровью гасили разожженный политиками пожар. Например, те, кого при подходе к «мирным Самашкам» после длительных переговоров о «мягкой» зачистке резанули спаренные зенитные установки и крупнокалиберные пулеметы. Или те, кто незадолго до этого попал там же в засаду. Виноваты и их товарищи, которые потом собирали у сожженных бэтээров голые, истерзанные трупы со следами страшных пыток на телах тех, которым не повезло умереть сразу. Восемнадцать солдат внутренних войск, их взводный — юный лейтенант и трое омоновцев…
Змей знал командира ОМОНа, который понес потери. Здоровенный мужик с жестким волевым лицом, кумир своих бойцов, умеющий усмирять эту непростую публику легким движением бровей, одним тяжелым взглядом. Приняв отряд перед самым началом осетино-ингушского конфликта, он без потерь провел его через эту резню. Только один раз он согласился пойти, наконец, в отпуск и отправить своих парней на Кавказ с заместителем. Но никто не удивился, когда уже через две недели он появился на блокпосту отряда с так и неиспользованным отпускным удостоверением в кармане. Когда началась чеченская бойня, он, конечно же, лично возглавил бойцов в первой командировке. С несколькими пустяковыми царапинами да контузиями вернулась эта смена из февральского Грозного. И, когда руководство стало обсуждать, кто возглавит следующую группу, командир в своей обычной немногословной манере ответил:
— Повезу я. Посмотрю обстановку. На месте решу: оставлю заместителя или останусь сам.
Про этого человека никто не снял телепередачу и ни слова не написал в газетах. У него не брали интервью, и его мнение об этой войне никто не спрашивал.
Может быть, и правильно делали. Плохое у него было мнение. Такое, что ни в эфир, ни в газетный набор все равно пускать нельзя. По соображениям не только политическим, но и литературным.
А в тот день, когда он доставил погибших товарищей с места бойни в свое расположение, чтобы привести их в порядок перед отправкой домой, слава Богу, что ни одному из «независимых журналистов» не пришла в голову мысль появиться возле этого отряда. Не простили бы ребята ни издевательские репортажи, ни льющиеся непрерывным потоком оскорбления, ни лицемерную маскировку под защиту их же собственных интересов. Эти люди привыкли защищать себя сами. И себя и всю Россию, что стояла у них за спиной. Ограбленную, обманутую, раздираемую в клочья новыми удельными князьками и подготавливаемую к новым переделам и новым грабежам.
С первых дней создания ОМОНов до самой Чечни, существовала традиция: если в каком-то отряде погибал сотрудник, то об этом немедленно узнавали омоновцы всей России. Из самых разных краев и областей шли семье погибшего телеграммы соболезнования и собранные братишками деньги.
Чечня все изменила. Нет, омоновское братство не исчезло. Наоборот, война дала ему новую крепость и закалку. Вот только новости о раненых и погибших друзьях стали почти ежедневными. И почти у каждого отряда прибавилось своих забот о них и об их семьях.
Поэтому, увидев в ГУОШе своего товарища, мрачного, погруженного в собственные мысли, с пустыми, остановившимися глазами, Змей просто подошел к нему, обнял молча. Стиснули в ответ его плечи крепкие руки брата-командира. И сказано все. И понято все.
А потом и этот отряд, и проводивший в последний путь своих солдат батальон ВВ, вместе с другими подразделениями пошли на зачистку, а точнее, на штурм Самашек. И теперь никто не разберет: где правда и в чем правда. Одни будут утверждать, что в селе вообще не было боевиков и что федералы налево и направо убивали только мирных жителей. Другие станут говорить о десятках трупов с оружием, о взятых в плен боевиках и о том, что все рассказы о расстрелах мирных жителей — ложь и провокация. Так и будет каждая сторона стоять на своем, начисто отвергая то, что скажет сторона противная. А точнее, вражеская. Потому что между этими людьми с первых дней войны пропахала страшную межу, протоптала свой черный след Ее Величество Ненависть.
Из горьких раздумий Змея вывел голос Чебана.
— Командир, выключи это говно, а! Тошно смотреть? Вот козлы! Сколько мы здесь, ни разу доброго слова о федералах не слышали. Мы что тут, только ради себя паримся?
— Не смотри, если такой слабонервный. И вообще чего ты на журналистов ополчился? Что с них взять? Это же негры, рабы. Если тебя со службы нагнать, ты хоть в бандиты податься можешь. И возьмут с удовольствием. А им что делать, если хозяин за правду на улицу выставит? Во второй древнейшей, как и в первой: приличные деньги только элитные девочки получают. И мальчики тоже, вроде Доренко. Так что за работу свою они зубами держатся. Да и остальным за свои денежки приходится, как на плантациях, вкалывать. Если бы те, кто нас сюда послал, в самом деле о России думали, и быстро бандоту задавить хотели, то вся пресса уже давно бы целыми днями только о наших подвигах рассказывала, всю страну нам в поддержку поднимала. А если здесь все, как в армейском анекдоте: «Стой там — иди сюда!», то чего уж от журналистов требовать? Люди как люди… Только теперь в придачу к квартирному вопросу еще и денежный обострился.
— К какому квартирному вопросу? — Чебан честно попытался осмыслить последний пассаж командира.
— Ну, ты — папуас!… — рассмеялся тот. — Булгакова не читал! А не мешало бы. «Белую гвардию», например. О том, что Россия-матушка во время своих революций с преданными ей и своей присяге людьми вытворяет. Или «Мастера и Маргариту» — для души. Кстати, ты у нас с виду — вылитый Коровьев, только пенсне не носишь.
Чебан задумался: обидеться или так оставить это дело. Хрен его знает, что за Коровьев такой. Он пробовал как-то начать эту знаменитую книжку, но с первых страниц чтение не заладилось. Не любил он этих абстракций, фантазий с намеками. Книги должны быть серьезные, о настоящей жизни. А если развлекаловка, то она и должна быть развлекаловкой: боевик, детектив какой-нибудь…
Но тут на экране телевизора возникло нечто, заставившее и Чебана и Змея забыть об их литературных экзерцициях.
— О! Смотрите, смотрите! — хором завопили сразу несколько человек, чуть ли не тыча пальцами в экран телевизора. — Вот он, красавец! Ну, дают! Ну, артисты!
По экрану полз трамвай. Обыкновенный такой, каких в стране тысячи. И все же не зря этот слегка обшарпанный вагон вызвал прилив бурного веселья у прыгающих от восторга по кубрику омоновцев.
Во-первых, ползло это чудо техники не где-нибудь, а в столице Чечни под названием город Грозный. Во-вторых, сопровождалось его перемещение бодрым комментарием диктора, что, мол, жизнь в Чечне налаживается, народ на субботники выходит, улицы прибирает. Первые трамваи пошли…
Если из комендатуры выбираться в город, то от центрального КПП нужно проехать через узенькую улочку частных домов. Улочка эта Т-образно примыкает к широкому проспекту с двумя рядами трамвайных путей. Вот на этом самом пересечении и установила война памятник самой себе. В центре Магадана есть похожий, «Узел истории» называется. Фантазией автора в тот памятник вплетены и жертвы ГУЛАГа, и первооткрыватели Севера и все остальные, кого тяжкая жизнь Колымы в один самородок кровавого, червонного золота сплавила. Но этот — грозненский — и проще и выразительней. Страшной силой и невероятной прихотью взрывной волны две рельсовые нити были не просто разорваны и вскинуты на трехметровую высоту, но и связаны между собой в стальной узел. А их концы вздымались над узлом вверх, как костлявые руки истощенного, умирающего от голода, боли и отчаяния человека.
Вот по таким путям и шел этот трамвай волею людей, заказавших оптимистический сюжет.
Как шел?
Вчера Змей с бойцами заскочил по делу на блокпост к братцам-калининградцам. И застали они интересную картинку. Напротив блока по трамвайному кольцу на тонком стальном тросе БТР таскал видавший виды, но относительно целый вагон. Даже странно было видеть, насколько целый. Все его собратья: и те, что одиноко торчали по всему городу, и те, что грустным стадом столпились в трамвайном парке, были просто изрешечены в ходе боев. Не трамваи, а дуршлаги на колесах.
А этот — уцелел! И даже стекла сохранились. Или вставили их по такому случаю?
Коллеги, посмеиваясь, рассказали, что спектакль этот непонятный длится уже битый час. Оператор-телевизионщик весь извелся, все ему не так: то слишком медленно БТР трамвай тянет, то слишком быстро. То город в кадр не попадает, то трос в кадр залезает. Уже давно бы послали их куда подальше. Да только сопровождали телевизионщиков высокие чины из комендатуры республики. И хотя оставаться на блоке гости с большими звездами не стали, но помогать журналистам и делать все, что те скажут, перед отъездом приказали строго-настрого.
— А на фига им это надо? — поинтересовался Мамочка.
— А хрен их знает, — ответили «янтарные» омоновцы. — Молчат. Может, решили показать, как город раньше жил и что из этого теперь вышло?
Змею долго эту картинку рассматривать некогда было. А потом командирские хлопоты быстро выветрили из головы все загадки, не имеющие прямого отношения к работе отряда. И вот поди ж ты: все само собой разъяснилось.
Значит, налаживается мирная жизнь? Трамваи пошли, говорите? Ай, молодцы!
Но не смех на этот раз всколыхнул грудь командира. А тяжкий вздох. Вздох предчувствия большой беды. Она всегда идет за большой ложью.
Змей
Неприятная тишина. Во всем городе — ни выстрела. А пора бы уже: дело к сумеркам. Полчаса, час — и повиснет над Грозным бархатная южная ночь. Да, не дай Бог, еще и с туманом. Тогда и в ночники ничего не разглядишь, до тех пор пока дух какой-нибудь тебе прямо в амбразуру ствол не засунет. Или гранату…
Ну, да ладно. Не впервой. А может, вздремнуть минуток тридцать, пока такое время — ни нашим, ни вашим? За последние сутки часа три всего поспать удалось… Нет, не стоит и затеваться, все равно не дадут. Не одно, так другое… Давненько я гитару не мучил… Иди-ка сюда, милая! Вот черти, растренькали всю. Как играли-то при такой настройке? Первая… вторая… Что-то расчувствовался я сегодня, расслабуха накатила, думать и то лениво, мысли еле ползут, с тормозом… Нечастое дело, прямо скажем. Обычно как: днем по штабам носишься, бумаги пишешь и сдаешь, на совещаниях тихонько в кулак зеваешь. А только засмеркается — тут самая работа пошла, командирский глаз да глаз нужен… Давным-давно, в детстве еще, читал книжку какую-то про войну. И одна фраза из нее в голову врезалась, до сих пор сидит, как вчера прочитанная: «Комбат, не спавший третьи сутки, хрипло кричал в трубку полевого телефона…» Что уж там кричал комбат — забылось. А удивление осталось: как это — не спать трое суток? Это же упасть можно, заснуть где-нибудь прямо на ходу. Незадолго до того, как эта книжка в руки попала, на зимнюю рыбалку с отцом напросился. Кое-как уговорил. Шли двумя «газиками» — шестьдесят девятыми, с полной загрузкой: и рыбаков много, и барахла зимнего вагон. Но убедил взрослых, что смогу прекрасно устроиться в «собачьем ящике» среди спальников и рюкзаков. Много ли пацану места надо? Заехали по льду далеко, в самое устье таежной речки, почти к морю. День отрыбачили, погода — чудо! Майский снег от солнца искрит, как ультрафиолетовая лампа, глаза выжигает. Мужики даже пораздевались, сметанно-белые животы под эту кварцевую установку повыставляли. Тягают форельку азартно, хохочут, недостаток тепла в морозноватом, свежем воздухе с помощью огненной воды компенсируют. Еще и вечером на радостях от удачи рыбацкой и от дня прекрасного так добавили хорошо, что ночью ни один даже от холода не проснулся дров в буржуйку подбросить. На это непьющие пацаны есть… Те дрова, что в зимовье лежали, кончились. Наружу, на морозец ночной выходить надо. Да не тут-то было. Попытался открыть дверь и обомлел: чуть-чуть только дверь подалась. И в щели приоткрывшейся не зимний лес виднеется, а белая стена снега утрамбованного. Засыпало зимовье по самую крышу! Хорошо хоть дверь по северному обычаю на обе стороны открывается, если внутренний порожек сбить. Почти сутки откапывались: сначала зимовье, потом машины. А затем где с разгону, где с лопатами километров десять пробивались до развилки, по которой лесовозы ходят. И вот когда уж вышли на проторенную дорогу и запрыгали «козлики» бодро по раздолбанной колее, такой сон навалился… Не заметил, как вместо пухового спальника под головой стальной домкрат оказался. Но обнял его, словно подушку, и спал сладко, даже шишек не набил. Мужики долго потом поддразнивали. Но на рыбалку с собой постоянно брать стали, не забыли, как честно трудился по хозяйству, да и на штурме снежной целины от взрослых не отставал.
Да, были времена… А теперь вот уже сам по устойчивости к бессоннице к тому комбату приблизился. По крайней мере, если за последнюю неделю все обрывки отдыха сложить, то вряд ли даже на одну нормальную восьмичасовую дозу наберется. И — ничего. Мозги не съезжают, ноги носят, руки не подводят. Только худеть стремительно стал, хотя и так не пухленький. Похудеешь тут… Каждый день прыгаешь по пять-шесть часов в полной боевой, в машине жаришься-мотаешься. А потом всю ночь в том же исполнении: оружие, шлем, броник, разгрузка… Вчера под утро тельник мокрый с себя стянул, на спинку стула повесил, а с него пот: кап-кап-кап, будто из ведра с водой достал. Интересно, а может быть, жилет не оттого «разгрузкой» назвали, что он плечи от ремней снаряжения освобождает, а в том смысле, что это — отличное приспособление для похудания? Ежели его набить под завязку, да в нем клиента погонять… Никаких таблеток из ананаса и никаких диет не надо. О! Классный рекламный слоган: «Снижение веса от военного стресса!»
— Командир! Наши в засаду попали! Просят помощи! — дневальный из коридора в кубрик влетел, глаза сумасшедшие.
Вот же гадство! Как сердце чуяло!
На бегу в штаб-столовую, к рации: командирам взводов, сорвавшимся следом:
— Кто?! Где?! Наших в движении быть не должно! Все же: в комендатуре или на блоке! Кто разрешил по городу шарахаться?!
Связист, черный вестник, манипулятор рации протягивает, говорит виновато-растерянно:
— Наши… в смысле… вообще наши! Не из нашего отряда. Я позывной не понял. Но наши. Где-то на Старых Промыслах.
— Ты… вообще… ты хоть думаешь, когда говоришь?! Меня чуть кондрат не хватил, т-твою мать! — и в рацию: — Двести девяносто три на связи, 2-9-3 — на связи? Кто запрашивал? Братишки, кто помощь запрашивал?!
Отлегло от сердца немного. Самому-то себе чего уж врать? Немного, но отлегло! Может быть, это эгоизм. Может быть, бездушие. Но если кто-то когда-то будет вам рассказывать, что он гибель ребят из другого подразделения переживал так же, как и смерть близкого друга, что так же сердце рвал, так же от злобы лютой к врагу задыхался — не верьте ему. Не был этот человек под смертью! Невозможно такое. Нет такой силы у сердца человеческого каждый день с каждым своим товарищем — и близким и далеким — умирать. Не книжная это война. Настоящая. И смерть здесь каждый день кого-то вырывает. Всех жалко, все свои. Каждого кто-то дома ждет. И даже чеченцев мирных жаль. Хотя бы настолько, чтобы зазря не убивать, не калечить, не обездоливать. Кровь — не вода. А уж своих-то… Но другие свои — это далекие свои. Это — ничего не говорящие фамилии незнакомых тебе людей. Или просто информация на совещании, в теленовостях, в разговоре: погибли три сотрудника такого-то подразделения… Горькая информация. Тоже душу ранит. Но это — не те, кто рядом. Не те, кто с тобой за одним столом в котелке ложкой звякал, на соседней кровати ночами сопел. Это пробиты и изувечены не те тела, одетые в одинаковую форму, но узнаваемые и днем и ночью, и со спины и на расстоянии. Это омертвели не те глаза: усталые и возбужденные, мрачные и искрящиеся, ненавидящие и победные, грустные и смешливые, что смотрели на тебя и принимали твои ответные взгляды. И они — не отцы, мужья или сыновья тех людей, которые будут встречать тебя в родном городе в день возвращения домой.
Но это вовсе не значит, что мы теперь будем сидеть тут, в тепле и безопасности, и спокойно слушать по рации, как товарищей наших убивают. Что затаимся, тихо радуясь, мол, слава Богу: не мы там под огнем. Если нужно выручать, даже собственными шкурами рискуя, пойдем. Понесем под огонь свои жизни. Те самые — совсем свои, близкие-свои. И нет в этом никакого противоречия. Если не знаешь закона братства, если не готов отдать свою жизнь, чтобы выцарапать братишек из беды, то ты здесь тоже не жилец. Если романтическую шелуху отбросить, то все очень просто, как сама смерть: долг платежом красен. Ведь если сегодня не придешь на помощь другу, то завтра сам попадешь, и попадешь обязательно! Сдыхать будешь, гореть, орать, собственные кишки на кулаки наматывать, кровью захлебываться — не придет никто. Не вытащит. И честно это, справедливо. Не по Библии, конечно. Но тут вторую щеку не принято подставлять. Здесь вообще второй шанс на что-то очень редко выпадает.
— Пионер, Чебан! Всех по тревоге! Солома — к коменданту, по пути подними собрят, пусть готовят технику. И пусть на наш резервный канал встанут, я напрямую буду информацию передавать.
В рации — шелест, в него вплетаются треск характерный и щелчки — ни с чем не спутаешь. Эти щелчки глуховатые — взрывы. Они в рации иногда тише выстрелов слышны: микрофон от перегрузки «затыкается». Сквозь треск голос неестественно спокойный: держит себя братишка…
— Я сто шестьдесят шестой, сто шестьдесят шесть. Нужна помощь!
Где таблица позывных? Кто такой 166? Нет такого. У меня только городские позывные, и только нашего сводного. А мало ли кто попасть мог…
— Брат, у меня нет твоего позывного, ты кто?
— Соколики, соколики!
Блин компот! Опять москвичам досталось! Сколько же их черная бабка с косой стричь будет?!
— Понял тебя, брат, понял! Где ты?
— Старопромысловская дорога. Не доезжая виадука. Там, где бетонный забор. Бэтээр подбит. Машины подбиты. Огонь…
…Тишина глухая ватная…
— Я — 2-9-3, я — Змей! Слышу тебя, слышу, говори!
— Огонь плотный с холма. ДШК, снайперы. Двое убито. Есть раненые. Мы пока под забором в кювет забились. Выручайте, братишки! Мы тут долго не протянем, выручайте!
— Понял тебя, понял! Держись, брат, обязательно выручим!
Что же такое? Почему их никто, кроме нас, не слышит? Уже весь город на ушах стоять должен! Мы ведь дальше всех от них. А на Старых Промыслах комендатура рядом совсем. ГУОШ недалеко. И из «Северного» быстрей добраться! Возле него техники — как в северной речке нерестовой рыбы. Рядами, борт к борту.
— Связист, прямую связь с «Северным» давай. Похоже, мы одни ребят ловим: сидим высоко. Или еще почему-то, черт ее, эту вашу связь, разберет!
— «Северный» и все, кто меня слышит: я — два-девять-три… На Старопромысловском шоссе, в квадрате…
Ну и как координаты давать?! У меня карта Генштаба восьмидесятого года. Большая карта, весь город на ней. А у других какие? Вот подготовились к войне, академики хреновы…
— «Северный», виадук на этом шоссе знаете? За ним, если из города смотреть…
Сдуреть можно! Пятнадцать минут уже прошло.
Почти десять из них разнообразные дежурные и поддежуривающие штабисты на доклады по инстанции потратили. Наконец, все проверили, все повыспросили. Но нам на выход «добро» не дали… Хрен бы я их послушал. Тем более что Николаич, комендант, тоже загорелся, рукой махнул: «Давайте! И я с вами! Если что, все на себя возьму!»
И собрята возле бэтээра своего у КПП уже извелись вконец, матерятся от бессильной ярости.
Но не успеваем мы. Никак не успеваем. В сумерках через весь город, на каждом блоке спотыкаясь, с разнородными войсками путаные пароли разбирая, — безнадежное занятие. Час — минимум.
А в рации отрядной сквозь треск смертный каждые две-три минуты — снова слова мучительные:
— Ну, где же вы, братишки?! Где же вы?!
У Связиста руки трясутся. Офицеры и бойцы из свободной смены вокруг рации в кружок собрались, замерли, не дышат почти, чтобы, не дай Бог, чем-нибудь переговорам не помешать. Кто-то ушел было, не выдержал. Но в безвестности по кубрику слоняться еще мучительней. Вернулся тихо, к спинам друзей прижался.
— 293, я — «Ворон»! Вас услышал! 166 — это наши. Сообщи им, что мы уже пошли. Скажи ему: «Ворон» уже пошел!
Теперь совсем ясна картина. Москвичи, областники! Они за городом стоят. Две недели не прошло, как они вместе с братьями-софринцами под Самашками и Бамутом кровью умывались. И вот опять… А «Ворон» — это спецгруппа их, разведчики. Эти вырвут ребят!
— 166 — Змею…
Идут к тебе, брат! «Ворон» идет. Держись братишка…
— Сколько можно? Где они?
Николаич белый сидит, губы в ниточку, закусил чуть не до крови.
А мне отвечать надо. А что отвечать?
— Идут, братишка, идут… Терпи! Ну, продержись еще чуток!
— Бэтээр зажгли. Пацаны там остались… Да где же помощь, мать вашу!
— Да идут, брат, идут!!! Держись, братишка!
А «Северный» ни мычит ни телится! Понужнуть их хорошенько… Черт с ней, с субординацией!
— У вас что там, в «Северном», авиации нет, артподдержки нет? Хоть бы холм этот долбаный окучили, стрелять духам помешали!
Спокойный голос в ответ:
— Запросили авиацию. Пока «добро» не дали…
— А ты представь, что там твой сын! И еще раз запроси!
— Это кто там такой…
— Нас нащупали! ДШК нащупал. Еще один трехсотый…
— Держись, братишка. «Ворон» на подходе. Не уходи сейчас со связи, слушай эфир, не уходи. А то со своими перестреляешься.
— Какая нам на х… стрельба, головы поднять не можем. Пусть бьют по холму на вспышки с ходу!
— «Ворон» — Змею!
— На связи!
— Прибавь, брат, ребят добивают!
— Подходим, подходим уже! Пусть ракетами обозначатся.
— Какие ракеты? Им сейчас одно спасение, что сумерки. Если засветятся — им сразу трандец будет, и ты не успеешь! Духи от тебя по ходу слева, на холме. Все, что слева от дороги стреляет, разноси к … матери!
— Понял тебя, понял!
— 293 — «Северному», доложите обстановку…
— Позже, позже, группа «Ворона» к ребятам подходит, я их стыкую…
— Доложите обстановку…
— Я — 166. Не вижу колонны! Где она?!
— Подходит, брат, держись!
— Доложите обстановку!
— Змей, «Ворону» ответь! 166 меня не слышит… Все! Вижу! Машины вижу!
— Смотри внимательно: духи — слева, наши — справа в кювете, под забором.
— Понял, брат, понял!
— 293, я — «Северный»! Вы меня слышите? Доложите обстановку! Почему используете произвольные позывные?
— Да пошел ты! — это я уже в воздух, клавишу манипулятора отпустив. А в рацию: — «Северный», я — 293, очень плохо слышу вас, трески идут… трески… наверное, глушат вас…
— Змей — «Ворону». Ребят принял, иду на базу.
— 166 у тебя?
— Здесь, рядом.
— Дай ему связь… Как дела, брат? Что у вас? Прости, что тереблю: меня тут «Северный» засношал…
— Мой командир убит… Ребята…
— Я — «Ворон». Доложи им: два двухсотых, пять тяжелых трехсотых. БТР до ближнего блокпоста дотащим. Остальную технику пока здесь бросаем, нетранспортабельная.
Далекие свои… Близкие свои… Как далекий близким становится? А, Змей? Ты ведь не видел этого парня. Или мужика матерого? Ты ведь даже не представляешь, как он выглядит — сто шестьдесят шестой… Не видел его глаз. Не знаешь его в лицо. Только голос. Голос его ты теперь хорошо знаешь. Запомнил. На всю жизнь.
Так почему же, Змей, ты слоняешься по кубрику неприкаянно, места себе не находишь? Ты же спать хотел? Вот и ложись, спи… Тем более что в городе снова тишина полная. Но теперь не оттого духи молчат, что к прыжку готовятся. Теперь они отдыхают. Напились крови, вурдалаки гребаные!
Все, хорош! И так парни твои сидят на кроватях, как воробьи перед грозой: мрачные, нахохлились, глаза пустые. Не можешь спать — иди работай. Что, у тебя: дел мало? Сходи, посты проверь. Иди в штаб, схемы порисуй, докладную какую-нибудь сочини… Или гитару туда с собой возьми. Гитара — она все поймет и все примет.
Скользят руки по грифу, по струнам… И вдруг рвануло, хлынуло!
Тетрадку истрепанную с несколькими листками чистыми — рядом, под руку. За карандаш — за гитару… за карандаш — за гитару…
Слова горячие, жесткие, пулеметными очередями на бумагу ложатся. Струны гитарные сухими залпами аккордов ритм рубят. Ни на секунду не остановился, не задумался. Будто кто-то сверху слова диктует.
И последние строчки, как приговор:
Вся сволочь не уйдет,
Мы ваш оплатим счет!
Оплатим. По полной программе оплатим! С процентами! Не там, на шоссе, так в другом месте встретимся. Оплатим… Если нам позволят это сделать…
И не позволят — сделаем!
Вот так она и рождается: Ненависть.
Ростов
Наверное, сейчас около восьми.
За окном, хоть госпиталь расположен и не в самом оживленном районе, слышен шум проснувшегося и принявшегося за свои разнообразные дела большого города.
И в госпитале уже началась обычная суета. Расхаживают медсестры, делая лежачим раненым и больным утренние уколы. Шлепают тряпками в тазиках уборщицы и санитарки. Ходячие пациенты, пошаркивая тапочками или постукивая костылями, бредут в туалет.
Сейчас придет нянечка, принесет дежурную овсянку и будет пытаться по очереди накормить обитателей их палаты.
Когда Дэн лежал в реанимации, ветераны госпиталя, заглядывавшие проведать знакомцев, не раз приговаривали: «Вот погодите, переведут вас в другие отделения, там узнаете, что такое тараканы с кулак и настоящий бардак!»
Дэну, в общем-то, было безразлично, где лежать. Но, воспаленный, затравленный болью мозг тогда почему-то зацепился за эту фразу про тараканов. Его какое-то время даже преследовал неотвязный кошмар, как наглое жирное насекомое ползает по лицу, лезет в нос, разгуливает по вздрагивающим от отвращения векам и, наконец, противно щекоча лапками, забирается в ухо… И ничего, ничего он не сможет сделать. Для него сейчас и таракан — беспощадный и могучий враг!
Действительность оказалась не столь ужасной. Появлялись и тараканы, но особых хлопот они обитателям палаты не доставляли. Что же касается бардака, то тут мужики явно приврали от безделья и желания хоть о чем-то потрепаться. Персонал госпиталя, расположенного в фактически прифронтовом городе, не понаслышке знал, что такое война. Многие врачи и медсестры не один день отработали в Чечне в полевых условиях, в составе боевых частей и подразделений. У многих из них и сейчас там воевали их родные, друзья и знакомые. Поэтому отношение к раненым и больным было вполне человечным и лечение — для российских условий — очень эффективным. Больше проблем доставляла классическая бюджетная нищета, которая в стенах этого заведения приобретала облагороженный вид чистенькой и опрятной бедности. Кормежка, правда, была никудышней. Но Дэну все равно не хотелось есть.
Так что условия были бы вполне терпимыми.
Если бы не знать, что ЭТО — на всю жизнь.
Конечно, слишком долго держать его в казенных заведениях никто не будет. Да и мама его здесь не оставит. Но чем отличаются стены госпиталя от стен родного дома, если ты лежишь беспомощный и прикованный к кровати своим собственным телом?
Сколько времени прошло с момента пробуждения: минута или час? Вот так она, жизнь, и будет ползти.
Кто-то попытался приоткрыть дверь в палату. Робко, нерешительно. Судя по звуку, посетитель не довернул ручку до конца и пришлось повторить попытку.
Мама!!!
Дэн не знал, почему он это понял так сразу. Да, он ждал ее приезда. Знал, что она вот-вот должна появиться. Но в этот утренний час кто угодно мог прийти в палату, где лежат шестеро раненых.
И все же он не сомневался. Это — мама.
В безотчетном, каком-то детском страхе он еще крепче зажмурил глаза и продолжал слушать.
Это дыхание… Он узнал бы его из миллиона.
Этот звук шагов… Такой знакомый и в то же время непривычно скованный и неуверенный.
Это судорожное пошмыгивание женщины, пытающейся удержать слезы.
И вдруг на смену панике и чувству вины пришло дикое раздражение.
Зачем это?! Зачем они ей сказали? Зачем мама здесь? Он не хотел ее видеть! Ему невыносимо слышать тихий плач этой сильной, никогда не терявшейся перед жизненными невзгодами женщины. Сволочи, дали бы умереть спокойно! Зачем эта новая пытка?
— Если ты не перестанешь плакать, я не открою глаза! — его голос прозвучал вызывающе и грубо.
— Прости. Прости… ИзвиСвязист, черный вестник, манипулятор рации протягивает, говорит виновато-растерянно:/pни, я больше не буду…
Снова тихое шмыганье. Щелчок открываемой сумочки. Наверное, ищет платок. Тишина.
Дэн разлепил веки.
Любимое, родное лицо. Измученное и виноватое. Смесь отчаяния и надежды в глазах.
В голове все плыло. Снова проснулась боль. А в душе творилась такая неразбериха, что Дэну стало трудно не только говорить, но и дышать. Все-все смешалось в сердце. И неотступное злобное раздражение последних дней. И глухое безразличие: «Ну, и по хрену, приехала, так приехала, все равно ей тело забирать…» И жалость к самому себе. И жалость к маме. И желание, чтобы все это скорей закончилось.
Мама что-то говорила. Он что-то отвечал.
Сколько так продолжалось?
Пришла нянечка с завтраком.
О чем они говорят?
— Вас как зовут?
— Нина Ивановна.
— А меня тут все тетей Верой кличут. Вы устроились уже где-то?
— Нет. Даже не знаю куда идти. Гостиницы все забиты.
— Какие гостиницы, вы что?! Там так дорого — с ума сойти. Да вы не беспокойтесь! Родные к нашим ребятам постоянно приезжают, так вокруг многие люди жилье сдают. Вчера как раз одна женщина подходила, адрес оставила. Сейчас освобожусь, я вам расскажу, как добраться. Там и хозяйка хорошая, и цены божеские. Понимают люди беду-то…
Наконец, он снова один. Соседи по палате не в счет. У них хватает своих проблем. Здесь никто друг к другу без нужды не лезет. Ни с разговорами, ни с просьбами, ни с утешениями.
Вот и сейчас в палате полная тишина. Хотя уже никто не спит. Каждый сейчас лежит и, переваривая услышанное, думает о своем. У каждого есть родные и близкие, и каждый пережил или собирается пережить такой же разговор. Нет. Не такой. Любой из лежащих здесь по сравнению с ним — счастливчик. Любой, кто сумеет выжить, встанет на ноги и будет дальше бороться за свое здоровье, за нормальную жизнь нормального человека. А не бездвижного тела, прикованного к постели.
К черту! К черту эти мысли!
Сейчас надо думать о другом.
Мама — здесь.
Хорошо это или плохо, нравится ему или нет, но она — здесь. К этому надо привыкать.
Нина Ивановна сидела напротив врача на краешке неудобного затертого полукресла и слушала, что он говорит.
Слушать было трудно. Время от времени госпитальный пол и шаткая опора под ней куда-то уплывали. Тогда она начинала тереть виски. Врач умолкал, терпеливо пережидал. Только один раз спросил:
— Может быть, перенесем разговор?
— Нет-нет!…
— В общем, картина такова. У Дениса пулей разорван спинной мозг и разбит шейный позвонок. Травма эта при современном уровне медицины невосстановима. Чудо — то, что он еще жив. Это в моей практике — уникальный случай. До этого, сколько было таких раненых у нас, все погибли. Один смог продержаться сорок дней… Нашатырь?
— Нет. Я слушаю.
— Сейчас почти нет опасений, что возникнет заражение крови или спинного мозга. Заживление идет хорошо. У Дениса — мощная имунная система. Если все так пойдет дальше — он будет жить. Но он никогда не сможет ходить. Это — однозначно. И вряд ли сможет даже сидеть.
— Есть же специальные коляски?…
— Для этого нужно, чтобы работала хотя бы часть мышц корпуса. А у него повреждение очень высоко. Слишком высоко… Есть только одна надежда: небольшой участок спинного мозга, выше места разрыва, лишь контужен ударом пули. Сейчас он не работает. Но если его функции восстановить, то каждый заработавший миллиметр даст новые возможности. Какие — трудно сказать. Но определенные перспективы в этом есть. Главная проблема сейчас, чтобы Денис захотел жить и захотел бороться.
— Я не дам ему умереть, доктор… Я его не для этого рожала.
Грозный
— Змей, привет! Поработать хочешь? — жизнерадостный, как все нормальные опера, Колька-сыщик весело скалил зубы у входа в комендатуру. Рядом с ним молча курил, спрятав сигарету в кулак, мужик лет сорока: в камуфляже без знаков различия, в разгрузке с двумя выглядывающими автоматными магазинами и с калашом в руках. Типичное «лицо кавказской национальности». Бородка темная с проседью, короткая, аккуратная. Под погоном камуфляжа черный берет пропыленный со старой, еще советских времен, милицейской кокардой. Работают в Грозном омоновцы-кавказцы из Кабардино-Балкарии, например. Отменные парни, отчаянные. Но они вооружены побогаче и упакованы гораздо круче. Надо отдать должное руководителям национальных республик: они всегда своих снаряжают так, что многим ребятам из средней полосы России только завидовать остается. А этот — чеченец, однако. Наверное, из гантамировцев или из других подразделений оппозиции.
— Поработать? За столом — завсегда! — с удовольствием глядя на живую физиономию Кольки, откликнулся Змей.
—- Па-ачему за столом, дарагой! Баивик ловить будим! Душман-бындыт тюрма хадыть будим! На фильтропункт сдавать — два таньга за килограмм. Багатый менты будим!
— С вами разбогатеешь… Вчера сколько бензина спалили. А кого поймали? — немного настороженно покосившись на Колькиного напарника, подпустил шпильку Змей.
Опер с досадливой усмешкой сморщил нос. Вчера по его «железной» информации зачищали одну маленькую улочку. Точный адрес, где должно было храниться оружие подпольной бандгруппы, у оперов имелся. Но, чтобы не «спалить» оперативный источник, решили имитировать сплошную зачистку под предлогом ночной стрельбы по блокпосту в этом районе. А в ходе зачистки, понятное дело, совершенно случайно обнаружить искомый тайник. Операцию провели красиво, так внезапно блокировав всю улицу, что даже вездесущие и шустрые пацаны не успели разбежаться по домам, чтобы предупредить взрослых о появлении федералов.
В доме, где по Колькиным сведениям была лежка одного из активных боевиков, единственной жительницей оказалась старуха армянка, долго пытавшаяся понять, чего, собственно, от нее хотят внезапно набежавшие во двор крепкие ребята в камуфляже и с автоматами. Да и сам домик — избушка на курьих ножках — никак не походил на логово крутого бандита. Была надежда, что источник немного дал маху и похожий по его описанию схрон будет найден в одном из соседних домов. Но здесь сплошь жили пожилые люди самых разных национальностей. Были и уцелевшие русские, сдержанно встречавшие бойцов на пороге, но преображавшиеся, когда омоновцы заходили в дом и захлопнутые двери прикрывали их от любопытных соседских глаз. Они с готовностью рассказывали обо всем, что видели и знали, пытались доставать скудное угощение из тщательно припрятанных запасов. А те, у кого и куска хлеба в доме не было, извинялись через слово, что не могут ничем побаловать «ребятишек». Упитанные, со здоровым румянцем ребятишки еще больше краснели и кляли себя в душе, что не догадались прихватить с собой коробки с давно приевшимся сухим пайком. А люди говорили-говорили-говорили. И блестела в их глазах жутковатая мешанина из лютого страха, сердечной боли и надежды. И каждый, провожая, спрашивал одно и тоже:
— Что там начальство ваше говорит? Вы не уйдете больше? Не бросите нас снова?
Было и другое. В одном из домов седой, русский старик, стоя на костылях на пороге и горько глядя им в глаза, спросил:
— Где же вы раньше были, ребята? Зачем вы мне СЕЙЧАС нужны?
Еще в девяносто третьем он потерял всю свою семью. Сына через неделю после возвращения из армии убили неизвестные прямо возле дома. После этого дочь с мужем и внучкой решили уехать из Грозного. Парень-чеченец, работавший вместе с зятем, пообещал вывезти их с оставшимися от спешной распродажи вещами и деньгами на своей машине. Но одинокий брат старика, живущий в Новочеркасске, так и не дождался своей любимой племянницы и ее семьи. В Грозный они тоже не вернулись…
— Где вы раньше были, ребята?
Змей тяжело вздохнул. Легче в лобовую атаку в цепи сходить, чем опять смотреть в эти глаза и отвечать на такие вопросы.
Опер истолковал его вздох по-своему.
— Да не будет прокола. Это не просто информация. Вот, познакомься с Даудом. Раньше он в уголовном розыске работал, потом у Беслана в оппозиции воевал. Сейчас — в чеченском ОМОНе. Говорит, что в городе один интересный хлопец нарисовался: бывший сотрудник ДГБ. После прихода наших он исчез, а теперь зачем-то вновь появился. Дауд со своими ребятами хотел сам с ним разобраться. Но их срочно на выезд выдергивают поработать с разведкой в горах. А клиент может смыться до их возвращения. Дауд нам даст человека, который все расскажет и покажет. Там такая история…
Рано утром омоновский «Урал» въехал в небольшой, когда-то уютный двор, огороженный старыми кирпичными и панельными пятиэтажками. Дома относительно неплохо пережили начало войны. Хотя, конечно, оконные стекла в этом дворе существовали только в виде устилающих асфальт осколков. В некоторых стенах скалились рваными краями дыры от снарядов. Над многими оконными проемами засохли широкие смоляные языки, оставшиеся после пожаров. Но таких зданий, чтобы остались одни стены или вообще бесформенные руины, не было.
Зато практически на каждом этаже во всех домах виднелись рамы, затянутые полиэтиленовой пленкой, торчали трубы «буржуек», которые помогли уцелевшим жильцам пережить эту страшную зиму.
— Да тут народу по-олно! — озабоченно протянул один из бойцов.
— Убрать всех из подъезда! — распорядился Змей.
— А если кто-то не уйдет?
— Его проблемы. Главное, посмотрите, чтобы дети где-нибудь не остались одни, без родителей. Если открывать не будут, попросите соседей, они тут все друг друга знают.
В интересующем омоновцев подъезде обнаружились восемь семей. Остальные квартиры стояли пустые, с выбитыми в ходе боев, мародерских походов или многократных зачисток дверьми. Многие повыгорели, либо были завалены обрушившимися с верхних этажей кусками бетонных перекрытий. В одной бойцы обнаружили бывшую огневую точку. На окне сохранились изрядно потрепанные и обугленные мешки с землей, а пол был чуть не в два слоя засыпан стреляными гильзами. Похоже, тут работали пулеметчики. А, судя по буро-черным шкваркам на стене и полу, закончил их работу термобарический выстрел из «Шмеля».
Но особенно разглядывать эти картинки было некогда.
Выдворив на улицу молчаливых, зыркающих исподлобья мужчин, причитающих на разные голоса женщин и целые ватаги испуганно-любопытных детей, бойцы вернулись на площадку третьего этажа. Сбоку от одной из дверей, с угрюмой усмешкой посматривая на свежие пулевые пробоины в деревянном полотне, стоял Змей. Рядом нервно переминался с ноги на ногу Колька-сыщик, в помощь которому, собственно, и были приданы омоновцы.
— Сам не откроет, — озабоченно сказал опер.
И, словно в подтверждение, за дверью глухо прозвучала короткая автоматная очередь. Полетели щепки. Одна пуля, срикошетив от стальных перил, секунды три дурным жуком металась между бетонными стенами лестничного пролета. Выбившись из сил и не найдя, чьей бы крови испить, она волчком прокрутилась по пыльному полу и упала в просвет между этажами.
— Его проблемы, — пожав плечами, снова проговорил Змей. — Ладно, иди покури, а мы тут сами разберемся. Пушной!
Сапер, бесшумно ступая ногами, обутыми в белые кроссовки, спустился с верхнего этажа, ловко, не задерживаясь в створе «стреляющей» двери, скользнул через площадку и встал с противоположной от командира стороны.
— Он там чем-то грохотал. Баррикадируется. Надо открыть так, чтобы на заходе не задерживаться.
— Сделаем!
Пушной, как любой хороший сапер, был хронически болен любовью ко всякого рода подрывам, ловушкам и прочим спецэффектам своего громыхающего ремесла. В любой другой ситуации он бы просто сиял от счастья, что представилась возможность поработать на виду у такой понимающей публики. И снял бы эту дверку аккуратненько, «по трем точкам», без лишнего шума и пыли. Но сегодня, как и его командир, он был непривычно холоден и жестко сосредоточен.
Из саперной сумки, висящей на боку, он достал стограммовую толовую шашку и вставил в гнездо детонатор с коротким куском запального шнура. Подумав секунду, достал вторую и стал сматывать их вместе изолентой.
— Не многовато? — почти беззвучно, одними губами спросил Змей.
— Все равно выходить из подъезда. Если будет мало, очухается, пока снова поднимемся, — так же тихо ответил Пушной. — Правда, если близко стоять будет, пришибет его.
— Его проблемы, — в третий раз повторил командир и, не торопясь, пошел на улицу.
Группа захвата, покуривая за компанию с опером, стояла напротив двери подъезда. Вторая расположилась с обратной стороны дома, на случай если «клиент» решит поиграть в альпиниста.
— Встаньте по бокам, — буркнул Змей. — Пушной там решил из целого подъезда одну квартиру сделать.
Бойцы молча расступились по сторонам и замерли в ожидании.
Сапер выскочил на улицу, досчитывая на ходу стремительной скороговоркой:
— И пять, и четыре, и три, и два…
Его внутренний хронометр слегка подвел. На счете «и два» дом содрогнулся. В окнах обжитых квартир надулись пузырями и звучно лопнули куски дефицитной полиэтиленовой пленки. Из оконных проемов разрушенных ударили пыльные смерчи. А через секунду воздушная кувалда шибанула изнутри подъезда, сорвав с петель входную дверь и расколов ее пополам.
— Ого! — испуганно шарахнулся еще дальше в сторону внявший доброму совету опер.
А в клубящуюся пыль под злобные и отчаянные крики выставленных на улицу людей, пригнув головы в титановых шлемах и легко неся на себе почти пудовые бронежилеты, рванули бойцы ОМОНа.
— Сколько можно! — Один из стоявших в стороне мужчин-чеченцев бесстрашно преградил путь Змею. — Я с вами не воюю. Почему моя семья должна за других страдать? Где закон?
Оставшиеся в прикрытии командира бойцы угрожающе двинулись на рискового мужика, чтобы смести его с дороги. Змей знаком приказал им остановиться и опустить взметнувшиеся приклады.
— А когда тут, в Чечне, русских тысячами насиловали, грабили, убивали, вы о законе вспоминали? Здесь, у вас в доме, в четырнадцатой квартире людей пытали, над русскими девчонками изгалялись. Почему вы тогда молчали?
— Откуда мы знали? — глаза мужчины лживо метнулись в сторону. — Мы ничего не слышали.
— Теперь будете слышать. Дверей, наверное, во всем доме не осталось, — с мрачной иронией проговорил Змей. Под его тяжелым взглядом мужчина отступил в сторону, и командир, все так же, не спеша, прошел в подъезд.
Из дымно-пыльного темно-серого, тошнотворно воняющего облака неслись глухие звуки ударов. И в такт этим ударам чей-то голос яростно приговаривал:
— Падла! Падла! Падла!
Перешагнув через остатки бывшей двери и развалившийся кухонный шкаф, которым эту дверь пытались подпереть, Змей вошел в квартиру. На устеленном испятнанными, прожженными коврами полу, разбросав руки в стороны и запрокинув окровавленную голову с иссеченным щепками лицом, лежал молодой черноусый мужчина. Его короткая кожаная куртка задралась почти до подмышек. На оголенном, судорожно поднимающемся и опадающем животе набухали багровые пятна и полосы. А между ног, в паху, под грязными следами каблуков тяжелых омоновских «берцев» мокрая, воняющая мочой ткань голубых джинсов на глазах пропитывалась бурыми пятнами крови.
В двух шагах от мужчины лежал автомат, а чуть подальше, подкатившись под ножку старенького, в веселеньких цветочках дивана, — граната с невыдернутой чекой.
— Не успел, сволочь, — процедил сквозь зубы один из бойцов. — У, падла! — И злобно пнул лежащего в бок.
— Все. Хорош. Несите в машину.
Двое, закинув за спину свои автоматы, ухватили тяжелое, словно набитое песком тело с двух сторон за отвороты куртки и волоком потащили его вниз по лестнице.
— Лучше за ноги возьмите и башкой по ступенькам, — крикнул вслед неуемный боец.
— Хорош, я сказал! Проверьте хату. Здесь много чего интересного может быть. Только быстро, и в машину.
Когда Аслана, раскачав за руки-за ноги, швырнули в кузов, его голова ударилась о выступающую из выщербленной доски шляпку болта. И, как ни странно, именно этот, в общем-то несильный импульс боли, пробившись через лавину других, более мощных и блокирующих друг друга сигналов, пробудил его мозг. Он протяжно застонал, пытаясь разлепить отекшие, налитые кровью из лопнувших сосудов веки. Боль росла, захлестывала мучительными волнами. Вопила каждая клеточка его контуженного, избитого тела. Голова раскалывалась, и неудержимо наплывала тошнота.
— Смотри, похоже, блевать собрался, давай, перевернем его мордой вниз, а то захлебнется и до фильтропункта не доедет — брезгливо сказал кто-то из бойцов.
Аслан почувствовал, что мир вокруг него перевернулся. И в радужной, туманной картине этого мира плывущее сознание успело выцепить пятнистые силуэты сидящих на боковой скамейке омоновцев, а между ними женскую фигуру в глухом черном платье и оставлявшем открытыми лишь глаза платке.
— Лейла? Откуда она здесь? Она же должна быть в ауле у двоюродного брата? — Аслан медленно подтянул под себя непослушные руки, ценой невероятного усилия оторвал голову от настила кузова и повернул к женщине свое искромсанное, опухшее лицо.
Нет, это была не Лейла. И не его мать. Какая-то незнакомая старуха с седыми лохмами, торчащими из-под края платка. Ее тонкие, иссохшие, покрытые пергаментной кожей руки поднялись, распустили завязанный сзади на шее узел. Черная ткань сползла, обнажив когда-то разодранные и сросшиеся безобразными буграми щеки и губы. Раскрылась черная дыра рта, и в ней зашевелился неуклюжий уродливый язык, выталкивающий какие-то слова сквозь пеньки срезанных каким-то страшным ударом зубов.
Аслан не услышал этих слов, его барабанные перепонки лопнули в момент взрыва. Но, не осознавая этого, пытаясь все же понять, что ему говорят, он заглянул старухе в глаза. И, хрипло замычав, в ужасе рванулся от нее к противоположному борту машины.
Нет. В отличие от бывших каштановых волос, эти удивительные, цвета спелой вишни, глаза не потеряли своего цвета. И по-прежнему ярко и яростно сверкала в них пронзительная, смертоносная, как клинок боевого ножа, ненависть.
Один из омоновцев тронул Людмилу за плечо:
— Люся! Командир спрашивает, может быть, лучше поедешь в кабине?
Та повернулась к нему, осторожно взяла за руку и, наклонив голову, прижала ее к губам. Ни одной слезинки не пролила Людмила с того страшного дня. Неутолимое горе и раскаленные угли ненависти высушили ее глаза и душу. И вот теперь, шесть месяцев спустя, горячие и тяжелые, как расплавленный свинец, слезы градом покатились по ее изуродованному лицу. Обжигающие капли упали на запыленную, исцарапанную, грубую руку бойца. Лицо омоновца дрогнуло. Выражение жесткой и мрачной собранности растаяло, уступив место растерянности и состраданию.
Неловко высвободив руку, он обнял Людмилу за плечи и стал, как маленькую, гладить ее по голове, виновато приговаривая:
— Ну, ты что, сестренка. Ты что! Ну, все, мы пришли! Теперь все будет хорошо…
* * *
— Привет, соседка! Торговлей занялась?
Мадина подняла глаза. Она даже сразу и не узнала, кто перед ней стоит. Иссеченное горькими морщинами лицо. Густая седина на висках и в аккуратно стриженых усах и бородке. Глубоко запавшие, с нездоровыми, серо-коричневыми тенями темно-карие глаза. А ведь Дауду чуть больше тридцати. Он ненамного старше нее.
Как все сложно, глупо и страшно. Дауд, которого она всегда уважала и порядочность которого была для нее эталоном мужского поведения, сегодня с теми, кто убил ее детей. А она вечером пойдет на очередную встречу в дом заведомого подонка Ахмеда, одного из тех, кто вырезал семьи гантамировцев и, почти наверняка, причастен к убийству сына Дауда. Того маленького Лемы, чей первый шаг она увидела вместе с его матерью ярким солнечным днем, пять лет назад. Целую вечность назад!
Нет, Дауд ей не враг. Он раньше нее испил горькую чашу этой страшной войны. Но не изменил себе и своей судьбе. Ему даже не пришлось, как ей, делать свой выбор, потому что он сделал его давно, раз и навсегда.
Он ей не враг. Но и другом теперь быть не может.
— Здравствуй… Дауд.
Вот и прочерчена новая линия. Новая граница.
Дауд понял, что скрывалось за ее сдержанным ответом. Помолчал, пытливо вглядываясь в ее лицо и обдумывая, с чего начать разговор.
— Недавно у нас в районе пропали два солдата-федерала. В последний раз их видели здесь, на рынке. Ты ничего об этом не знаешь?
— Знаю. Их друзья здесь появлялись, полрынка перевернули. Пьяные, злые. Орали так, что, наверное, весь город слышал. Обещали всех перестрелять. Мало, наверное, людей убили. Еще хочется. — Мадина, не скрывая своей вражды к федералам, с нарастающей злобой смотрела и на Дауда. Так вот зачем он пришел!
— Они были у тебя в киоске. О чем шел разговор? — Дауд тоже отказался от всех обходных маневров.
— Я не запоминаю, кто сюда заходит, что спрашивает. Я только своих помню. А эти для меня все одинаковые. Все только водку хотят и с грязными разговорами лезут.
— А ты вспомни. Ты в тот день такая нарядная была. Давно тебя люди такой не видели. И с рынка рано ушла. Праздник у тебя какой-то был?
— Какие у меня праздники? У меня теперь все праздники — на кладбище.
— Слушай, соседка…
— Я тебе больше не соседка! Нет нашей улицы. Ты знаешь это? Нет моих детей. Нет отца. Нет моей мамы. Нет у тебя соседей. Всех твои русские друзья убили. И твоего дома нет. Они и твой дом убили. Ты знаешь это? Или ты им так служишь, что некогда домой сходить? — И снова дикая ненависть, перемешанная с черной тоской, затмила ее разум. Мадина уже не говорила, а кричала: — Не ходи здесь! Не подходи ко мне больше! Не знаю я ничего. И если узнаю, не скажу. Пусть их всех убьют, будь они прокляты! Ненавижу! И тебя ненавижу, будь ты проклят вместе с ними!
Дауд стоял молча, с окаменевшим лицом. Но не злость и не ответная ненависть были в его глазах. А такая же черная тоска, как и та, что глодала сердце Мадины. И безмерная жалость к когда-то веселой и счастливой, а теперь озлобленной, с искалеченной душой молодой женщине.
Вспышка прошла. Растаяла черная мгла перед глазами. Ломило виски.
Ровный голос Дауда вошел в ее сознание.
— Я знаю, что случилось с нашей улицей. Я знаю, что те, кто убил моего сына, специально устроили засаду на федералов в моем дворе. Это они подставили улицу под расстрел. И это они руками федералов убили твоих близких. Боюсь, что и тебя они тоже подставят и используют для новых убийств. Ты подумай об этом.
Мадина, словно защищаясь и отталкивая от себя его горький взгляд, подняла руки перед собой.
— Уходи! Я не хочу тебя слушать. Я прошу тебя, уходи!
* * *
Ризван, выслушав Мадину, повернулся к Ахмеду, угрюмо примостившемуся на краю низкой тахты, беспощадно вспоротой посередине штык-ножом.
— Здесь мы больше не будем встречаться. И у себя дома Мадине нельзя оставаться. Если Дауд все расскажет федералам, они церемониться не станут. Увезут ее, и следов не найдем.
— Я им все равно ничего не скажу, — вскинула голову Мадина.
— Я знаю. Но зачем зря рисковать? Ты можешь погибнуть.
— Я не боюсь. Я хочу этого. Зачем мне жить?
— Не нужно так. Аллах сам решит, сколько тебе нужно жить. А искать смерти самой — это все равно что совершить грех самоубийства, — Ризван с тревожным сочувствием заглянул в пустые, измученные глаза Мадины. — Ахмед, ты сможешь переправить ее в горы к нашим?
— Отправим. Вот собака гнусная, этот Дауд! Разнюхал! И ведь наболтал же кто-то ему. Узнать бы кто, да языки вырезать. И самого его давно уже пора отправить вслед за его щенком. — Ахмед был вне себя от злости.
Дело было не только в этом опасном визите к Мадине. Вчера у него дома побывали омоновцы. Эти парни из Ленинской комендатуры уже не раз проводили зачистки в их квартале. Но, особо не расшаркиваясь и не любезничая с оставшимися в домах людьми, они не бесчинствовали, не устраивали погромы. Молча делали свое дело. Тщательно проверяли дома и пристройки, миноискателями и шомполами прощупывали огороды и подвалы. И так же молча, свернув бдительное, настороженное оцепление, уезжали на своих бэтээрах. И это было самое разумное поведение в ситуации, когда не проверять нельзя, но и лишний раз раздражать людей не нужно. Во всяком случае, их визиты каких-то жестких конфликтов и новых вспышек озлобления не вызывали. А вот дом Ахмеда они вывернули наизнанку с особым пристрастием. И их визит не был случайным. Они знали о том, что хозяин дома не просто боевик, но и активный участник резни среди мирного русского населения. На Насият, попытавшуюся было что-то сказать незваным гостям, так цыкнули, что она до сих пор отлеживалась в своей комнате, трясясь от пережитого ужаса. С русскими был и милиционер-чеченец. Судя по описанию, сам Дауд. Ахмеду крупно повезло, что в тот момент его не было дома.
— Если б не такие, как ты, Дауд сегодня был бы с нами, — Ризван своим тяжелым взглядом вновь, словно наотмашь, хлестанул разболтавшегося от злости и страха Ахмеда.
Он презирал этого лживого, бесчестного человека, жестокого со слабыми и мгновенно сникавшего перед чужой силой. Но что поделаешь. Водоворот этой беспощадной бойни закрутил и разбросал людей по разным берегам, не разбирая имен и судеб. И такой союзник сегодня — союзник. И такой помощник — помощник. А Дауда, настоящего бойца и настоящего мужчину, он, Ризван, при встрече убьет, не задумываясь. Потому что такой враг втройне опасен.
Ахмед, как обычно, молча проглотил реплику Ризвана. Свои слова он скажет потом своему шефу. И вскоре те, кому положено, узнают о том, что Ризван сочувствует Дауду — прислуживающему русским врагу и предателю чеченского народа. Пока еще Ризван нужен. Но очень скоро настанет день, когда Ахмед припомнит ему все разом: и все оскорбления, и его высокомерие. Ведь совсем несложно организовать дело так, что эта группа, отправившись на очередную диверсию, попадет в ловушку своевременно предупрежденных безымянным информатором федералов. Вот пусть там и проявляют свой героизм. И, судя по всему, этот день настанет скоро. Из шестерых членов группы они уже потеряли одного. Жаль Аслана. Жаль. Он был хорошим орудием в руках Ахмеда и надежным противовесом Ризвану. Но сам виноват. Не добил тогда эту русскую шлюху, как было сказано. Перерезал бы глотку без лишнего шума и с гарантией. Поленился или не захотел пачкаться. И в квартиру эту полез… Нашел место для лежки! Вот и сидит теперь в камере фильтропункта. Если только надзиратели, узнав, за что его взяли, уже ему печенку через рот не вышибли. Мадина тоже выходит из игры. Точнее, из-под влияния Ризвана. Она нужна самому Ахмеду. У него есть на нее серьезные виды. Остаются пятеро, на хвосте у которых уже повисли русские и чеченские менты. Правда, это не совсем так. Из группы засветилась пока только одна Мадина, и если ее спрятать, то на людей Ризвана федералам не выйти. Но у руководства ДГБ есть только один источник информации об этой группе, и только один человек может определить ее судьбу. Только он, Ахмед. А он уже все решил. Ризван с его чистоплюйством и чересчур внимательным отношением к Мадине (Ахмед скабрезно улыбнулся про себя) — серьезная помеха его планам.
— Все, решено. Сегодня переночуй у кого-нибудь, кто вне подозрений. А завтра Ахмед вывезет тебя из города.
Мадина молча кивнула головой. Уезжать так уезжать.
А несколько часов спустя лопнула последняя ниточка, связывавшая Мадину с родным городом.
Ночью умер отец. Во сне. Но смерть его не была легкой. И на лице покойника застыла не безмятежность человека, спокойно и достойно завершившего свои земные дела, а горечь и недоумение.
Ведено
— Где она сейчас?
— У наших людей в Сержень-Юрте.
— Так ты говоришь, она не хочет жить? И просит, чтобы Аллах побыстрей забрал ее к себе? А насколько серьезны ее слова? Может быть, это лишь причитания слабой женщины? — Аль-Макаар не столько сомневался сам, сколько проверял уверенность Ахмеда.
— Нет. Она умрет с радостью и так, как нам нужно, — ответил Ахмед, показав, что понимает скрытый подтекст заданных ему вопросов.
— Ну, хорошо. Молодец. Продолжай эту работу.
Аль-Макаар опустил руку в боковой карман турецкой камуфлированной куртки и извлек на свет перехваченную резинкой пачку долларов.
Ахмед улыбнулся в ответ на похвалу. Но тут же радость на его лице сменилась недоумением: что-то тонковата была эта пачка… Стоило столько раз рисковать шкурой, пробираясь сюда из Грозного где обходными путями, а где и через федеральные блокпосты; где с помощью липовых документов, а где и оплачивая сговорчивость служивых. А ведь еще предстоит обратный путь!
Аль-Макаар немного потянул время, наслаждаясь его обидой и разочарованием. Не выдержав, рассмеялся:
— Что, мало? Не переживай. Я свои обещания помню. Но остальное получишь, когда твои слова об этой женщине подтвердятся делом.
Хотя в душе Ахмед, конечно, был очень зол, но он только молча пожал плечами. Что поделаешь? Неглупое решение. Он бы и сам так поступил. Деньги экономятся и в том случае, если подобранная кандидатура не выполнит свое предназначение. И если тот, кто ее подобрал, сам уйдет в мир иной до окончательного расчета.
— Ее отправку в горы в тренировочный лагерь организуешь сам. Твой прямой интерес — все сделать, как надо. А через два дня поедешь в Ростов. Нужно проконтролировать ход одной важной операции. Детали сообщу перед выездом. После этого разрешаю три дня отдохнуть. Только не в самом Ростове и не в Москве. И лучше вообще не в России. Если все пройдет удачно, в больших городах ни одному кавказцу нельзя будет шага ступить без проверок. (Ахмед понимающе кивнул головой.) В Азербайджан поезжай, в Грузию или еще куда-нибудь. Особо не увлекайся, лишнее внимание тебе не нужно. Но повеселись от души. Пока молод, надо радоваться жизни. Это тебе — командировочные, — и Аль-Макаар бросил на колени Ахмеда еще одну небольшую пачку зеленых купюр.
Тот весело оскалил зубы в ответ:
— В раю, конечно, хорошо… Но лучше сначала как следует повеселиться здесь!
— Думай, что говоришь! Скажешь такое при наших друзьях из Талибана, они тебе быстро напомнят, что «…тем, которые не веруют в жизнь будущую, Мы уготовили мучительное наказание»[2].
Араб строго нахмурил брови. Но в душе он снова улыбнулся. Этот исполнительный, изобретательный, умный и циничный парень почти слово в слово сказал то, что когда-то юный Аль-Макаар брякнул в присутствии самого будущего лидера Аль-Каиды. Но ему тогда досталось гораздо сильнее. Свирепый фанатик борьбы с неверными сам свято верил в то, что вещал своим ученикам и последователям. Или очень талантливо играл свою роль. Во всяком случае, подобных вольностей не спускал. Были случаи, когда люди и головой платили за неосторожное слово. И Аль-Макаар надолго попал в немилость. Если бы не огромные масштабы их разросшегося движения, не острая нехватка подготовленных кадров, долго бы ему еще пришлось отираться в организации на третьих ролях. Хотя работу в Чечне он сначала воспринимал тоже как своеобразную ссылку. Опасности на каждом шагу, а отдача для себя лично — мизерная. Но на все воля Аллаха! Умный человек всегда сумеет найти применение своей голове. И такие, как Ахмед, становятся не только его помощниками в борьбе с неверными. Это — его личная гвардия. Преданная не из фанатизма, а из трезвого расчета, что всегда надежней. Он кропотливо, изо дня в день подбирает себе таких людей. Подбирает и фанатиков, озлобленных, пропитанных ожесточением, внушаемых, готовых не только убивать, но и быть убитыми. Таких здесь много. Война порождает их каждый день. Их легко с помощью подготовленных и обученных командиров, таких же умных и расчетливых, как Ахмед, нацелить на выполнение любой задачи. И настанет день, когда он, Аль-Макаар, не будет нуждаться в мелочной опеке многочисленных посредников и стоящих над ним руководителей. У него будет своя организация, мощная и опасная. Настолько мощная и опасная, что великие мира сего, под прикрытием знамен ислама направляющие миллионы долларов на укрепление и расширение своего личного влияния, сами станут зависеть от него. Вот тогда-то у него появятся настоящие деньги. И его собственная доля настоящей власти…
Грозный
Собрята приехали с переговоров. Конечно, переговоры не они вели. Они второй день переговорщиков охраняют. И наших, и чеченских, то есть дудаевских.
Вчера злые, как черти, в комендатуру вернулись. Говорят, что таких унижений натерпелись! Боевики, которые свою делегацию охраняют, ведут себя нагло, беспредельно, задираются. Чуть что — затворами лязгают и лезут буром в драчку. Собрята тоже разъярились и готовы были хоть в рукопашную схлестнуться, показать, что в России тоже дерзких бойцов хватает. Но наши переговорщики бегают вокруг и только кудахчут: «Проявляйте выдержку, не поддавайтесь на провокации!» Как будто не мы боевиков в горах плющим, а они нас. И будто нам эти переговоры нужней, чем раздолбленным и сдающим позицию за
позицией дудаевцам.
И сегодня снова братишки мрачные, не в духе. Змей к ним на минутку по пути заглянул.
— Ну что, Серёга? Как поработали? Какие новости?
— Говно — новости!
— А что такое?
— Новое перемирие объявили. До окончания переговоров — мораторий на ведение огня.
— Ну что тут удивительного? Значит, опять у духов дух кончается. Им теперь перекурить надо, перегруппироваться…
— Смешного мало. Ну, о чем они там, наверху, думают, а? Неужели, действительно, верят, что Дудаев будет честные переговоры вести, о чем-то серьезном договариваться? Неужели в Кремле одни идиоты сидят?
— Боюсь, Серёга, что дело тут не в глупости…
— А может быть, в самом деле, о чем-нибудь договорятся? Ну, сколько можно кровь лить? Им ведь тоже будь здоров достается? — один из собровцев, который сегодня в комендатуре оставался, в разговор встрял.
Посмотрел на него командир тяжело.
— Ты Масхадова знаешь? Который чеченскую делегацию возглавляет? Худощавый такой, ушастый.
— Ну, видел вчера… Он у Дудаева навроде начальника Генерального штаба.
— Не «навроде», а и есть начальник главного штаба. Его охранники говорят: «Наш Аслан в Советской Армии полковником был, но мозгов у него больше, чем у вашего маршала Грачёва вместе со всеми его полководцами. Ваши умеют только своих депутатов из танков расстреливать да Ельцину жопу лизать. А сунулись в Грозный — за один день целую бригаду положили».
— Ну, так что Масхадов?… — вернул Серёгу к главной теме Змей.
— А он с переговоров в хорошем таком настроении выходил. Меня по плечу похлопал и говорит: «Ну что, ребятки, теперь для вас все только начинается!»…
Змей
А хороший был денек, ах, хороший! И ребята из комендатуры хороши… Сколько раз говорили им, балбесам: «Не место это для отдыха, для трепотни». На виду у «зеленки», за метровой стеночкой!…
На мораторий понадеялись. На душманскую сознательность. Покрепче бы вас матом обложить, да другие теперь слова нужны.
— Терпи, Витёк, терпи. Терпи, брат, сейчас укольчик заработает, полегче будет.
— Ничего, Сашок, ничего, сейчас мы эту хреновинку выдернем. Ты не смотри только, там ничего страшного, ничего там нету-у-у… оба-на, готово! Держи на память.
— Да цела кость, цела, смотри: обе дырки сбоку…
— Куда его, куда?
— В бочину, ах, б…, ты терпи, брат, терпи…
— Где машина… вашу мать?!
— Чего орешь?! Стоит машина! Куда она выскочит, если из «Шмелей» долбят, спалят в первом переулке!
— Терпи, Витёк, терпи, брат!
Не умеют плакать мужики, не умеют. И жалеть не умеют.
Но сколько тепла и силы в словах простых: терпи, брат, терпи!
Валерка-дознаватель весь кровяными дорожками поверху дубленой шкуры расчерчен. Кончиком финки из-под кожи кусочек металла выковырнул, морщится. Ранка небольшая, но как бы с металлоломом заразу гангренозную не занесло:
— А ну-ка, друже, одеколончику тебе в дырочку! А ругайся, ори…
Не орет, зубы хрустят, сейчас посыпятся осколками белыми, но не орет, казачище кубанский, бугай здоровый.
А Витёк тяжелый, очень тяжелый. На боку несколько пятнышек кровяных запеклись. И возле пупка дырочка небольшая. Но только страшноватая она, дырочка эта. Кровь из нее толчками, черными сгустками. Нехорошо это, ох, нехорошо. Но ведь жилистый, чертила, может, выкарабкается.
У брата-бамовца из руки, над локтем, донышко от гранаты подствольника торчит. Хорош пятачок! Белый братан, белый весь, глаза блестят безумно. Но нельзя пока трогать эту блямбу, нельзя. Может, она сейчас зубом рваным за нерв зацепилась, а может, боком своим блестящим разорванную артерию пережала.
Два тюбика промедола, два пакета перевязочных поверх натюрморта этого: мясо с металлом.
— Терпи, брат, терпи.
Да, попали салажата! Только вчера в комендатуру прибыли. Содатики-срочники — пацаны зеленые, необученные. И офицеры их почти все — такой же молодняк бестолковый. Еще разместиться толком не успели. И — огребли, не отходя от кассы!
А в соседней комнате ржачка: собровец на руках свой камуфляж вертит. Штаны на заднице — решето, муку сеять можно. Но счастье хозяина: отсутствовал он в штанах — сушились после стирки. Перекур у «сябров»: глаза блестят, языки работают, а руки ловко цинки порют, магазины набивают, запалы в гранаты вкручивают. Эта смена весь боекомплект отработала. Смоленские. Через них испокон веку российского ни один супостат без хорошей плюхи не проходил. Сейчас вторая смена бьется, только треск с бабахами стоит, да комендатура подпрыгивает и раскачивается, как старая баржа в шторм.
Шлеп-шлеп-шлеп… Это пули мешки оконные целуют.
Дум-дум-дум… А это подствольники прилетели, как грачи, черной стайкой. Когда сам стреляешь, видишь их. А когда в тебя — видишь только вспышку смертную, да фонтанчики от осколков, да брызги крови.
Бум-ба-бах! Это гранатомет. Или «Шмелем» впарили наши из-за заборчика. А заборчик метрах в пятнадцати от комендатуры. И лупит реактивная струя в стенку так, что все прыгает и мешки с окон валятся. Впрочем, когда чужой подарок прилетает, эффект тот же. Но веселей думать, что свои бьют.
Комендант в коридорчике стоит. Злой, как тигр-людоед, и расстроен до смерти. Это его ребят покосили. Он не трус, наш Николаич. Умница-мужик и строг разумно, даром что молод и майор всего. Сумел, сумел комендатуру нашу разбушлаченную в разум вернуть. Но только времени у него было маловато, чтобы дело до конца довести. И всех до ума довести. Обманул его мужиков денек ласковый… Так что тяжело ему сейчас, ох, тяжело. Может быть, чуть проще Николаичу, чем нам. Сборная у него команда. Со всей России. Не живет он рядом с семьями боевых друзей своих. Не повезет «груз 200» в родной город. Не проходить ему на похоронах сквозь строй глаз скорбных, безответным вопросом измученных.
Да только совестливый он мужик. И до конца своих дней сам себя казнить будет. Но это потом. А сейчас Николаич делом занят.
— Змей, своих выводи! Сколько в бой пустишь?
Мои все готовы. Но не нужны они здесь все.
А гранатометчики нужны. И стоят у выбитых окон, за стеночкой, Профессор с Полковником со своими «шайтан-трубами» в обнимочку. Фанаты органной музыки, снайперы-громовержцы. Из РПГ ночью за триста метров мухе яйца отшибут.
А рядом четырнадцать чертей с подствольниками. Веселая бригада. У всех зубы наружу, шуточки, как из мешка дырявого, сыпятся. Смешно на них смотреть: языки на автопилоте работают, а глаза от улицы не отрываются. «Давай, Фриц, давай», — орут, и тут же — грохот пулемета крупнокалиберного. Это наш БТР молотит. По окнам профтехучилища, что за мутной и шустрой Сунжей стоит. Речушка эта проклятая да триста метров бугров зеленых — вот и все, что нас разделяет. И каждую ночь мы с этим ПТУ долбимся, любят его снайперы чеченские да автоматчики.
А сегодня средь бела дня «поздравили». С четырех сторон «приветы» летят.
— Дум-дум-дум… — это в наш дворик подствольники прилетели. Закипел дворик султанами черными. Да такая же серия за школой легла.
— У вас сколько?
— С десяток.
— И у нас семь-восемь.
Да еще три-четыре со стороны жилого сектора.
Два десятка подствольников одних, нехило духи за нас взялись!
А за спиной, у КПП центрального, ручные гранаты хлопают. Там братишки наши приморские. Через этих не пройдешь. Злые они сейчас. У них половина отряда на блокпосту, мост через Сунжу держат. И без рации слышно, и по рации слышно: бой идет на мосту.
А не выскочить, не помочь своим. Переулочки извилистые, узкие. Смерть сейчас в них гуляет, в переулочках. Вот и дерутся братишки, только зубами скрипят от ярости.
— Сматывай, Фриц! Драпай, немчура!
Правильно, ребятки, правильно: пора им с Блондином позицию менять. Пристреляются духи, прилетит «подарочек», что я потом подругам их драгоценным объяснять буду?
Только не слышат они нас, грохот в БТРе да и связь наша родная… мать ее и ее создателей…
Удар, еще удар! Неужели?!
Успел, Фриц, успел, бес азартный, «штрафник» амнистированный, до боя дорвавшийся! Ревут мои орлы от восторга. Только дал наш БТР «по коробке», только рванул назад, и прямо перед мордой его две «Мухи» долбанули.
А теперь наш черед.
Ну, телепаты, ну психологи! Подумал только, рот еще не открыл, а четырнадцать лиц возбужденных разом развернулись, в упор смотрят: «Ну, что, командир?»
Что-что, работать будем!
Легко сказать. Да только там, где работать будем, опять черные кучери вздыбились, опять ошметки железные во все стороны летят. А что бывает, если под это дело попасть, уже посмотрели орлы мои. Внимательно посмотрели.
Но идти надо. Иначе беда будет. Из «зеленки» на посты собрам уже ручные гранаты летят. Плохое место. Изрыто все, бугры вплотную, подползай и бей в упор. Трудно братишкам. А если прорвутся духи на территорию, вовсе нехорошо будет. Полдесятка смертников такого шороху наведут, столько ребятишек положат, что потом хоть в клочья их порви, а горя не поправишь.
Духи — бойцы серьезные. Хорошо бьются, дьяволы, ничего не скажешь. Да наши черти не хуже.
— Змей — третьему.
— На связи.
— Прикрой, нас в упор лупят.
— Понял. Укройся. Сейчас подствольниками по вашему краю работать будем.
— Давай, ждем.
— Ну, ребята, пошли!
И застыли лица. У кого улыбка залихватская к физиономии прикипела, у кого решимость мрачная. А кто орет непонятно что, сам себя криком азартным подстегивает. Ни один не тормознулся. Красиво пошли, как на учениях, в цепочку. Вот первая семерка стволы задрала.
— Третий, укройся!
— Укрылись.
— Огонь!
И пошла черная стайка. Через крышу пошла. Прямо на головы. Чужим и своим. Секунд пять она лететь будет. Много это — пять секунд. Очень много.
Уже первая семерка назад в коридор нырнула, уже вторая на смену ей выскочила. И пошла новая стайка, прямо в небо синее, прямо в тучки белые.
Дум… дум-дум… — а вот и прилетели.
— Третий, как легло?
— Хорошо легло, Змей, хорошо!
— Не высовывайся, еще будет.
— Давай!
А теперь, наоборот: на максимальную дистанцию бить будем, чтобы духам на задницу ответные «гостинцы» наши легли, чтобы волна разрывов их прямо на наши пулеметы поджала, под огонь АГСа безжалостного.
А хорошо ребятки работают. Умницы! Уже и командир им не нужен. Сами собой старшие в сменах определились — Чебан с Соломой и, как часики швейцарские, тик-так, тик-так.
Прыгающими ВОГами бьют.
Хорошая игрушка граната-попрыгушка. Лежит себе боевик в ямке или в колечке бетонном, пульки омоновские да собровские над головой посвистывают. А он лежит себе да из подствольника по «русским братьям» постреливает. Постреливает и посмеивается. А тут те нате! Гадость черно-серебристая рядом плюхнулась да на два метра вверх подпрыгнула. Да по темечку железным веером, да по телу живому! И только вспышка смертная в глазах, только фонтанчики от осколков, да брызги крови. Все — как у тех, кого ты сам недавно убивал. Только и разницы, что они в тебя тогда не стреляли. Они смеялись, курили, о доме мечтали.
— Змей, выстрелы нужны!
Правильно, ребятки, правильно. Пора и АГСом заняться. Расчет дежурный эта бойня на посту застала, на крыше сарая кирпичного. Трое их всего, и туговато пришлось им. Наводчик почти в открытую работает — мишень живая. В серьезном бою АГС постоянно перемещаться должен. А куда ты с крыши денешься, когда все вокруг кипит и рвется. Только и радости, что еще недавно по жаре влажной на хребтах взмокших сами на сарайчик этот мешки с песком таскали. Да, зато теперь в два слоя мешками обложены, и доски с жестью над головой настелены. Не Брестская крепость, но жить можно, и биться можно. И просто отсидеться.
Да только неймется гранатометчикам. Бой идет. А АГС молчит.
Дружная команда — расчет АГС. Те, что своим на подмогу должны идти, уже за спиной моей землю копытами роют.
Умру с Волчары! Он и в самом деле на волка похож. Из мультика. Роста небольшого, сухощавый, но голос хриплый, бас почти. В бою азарта и злости на троих хватит, а в жизни домашней добряк и трудяга рукастый.
Сколько ж на него навесили! На неделю боев хватит! По спокойному делу он бы половину добра этого от земли не оторвал. А сейчас галопом прискакал. Рад, что из резерва вырвался.
— Ну что, пошли?
Немного бежать, метров семьдесят. Половина из них из «зеленки» простреливается. Коридорчик такой, как в тире. И по коридорчику этому трассеры рехнувшимися светлячками летают да гранаты от подствольников порхают. А прямо посередке лужа громадная. По колено жижи глинистой, БТРами перемешанной.
Ничего, прорвемся.
— Третий, четвертый, пятый, чесаните «зеленку», прикройте нас.
— Сделаем, брат.
— Подствольники, огонь!
Четырнадцать щелчков сухих за спиной, четырнадцать разрывов над «зеленкой» зависло. Сотни осколков листву стригут, траву ровняют, живые тела вовсе не бесплотных духов в землю вжимают. Два десятка собровцев и бамовцев из автоматов да пулеметов молотят. Только конченый смертник сможет сейчас голову поднять, нас на мушку выловить. Да и он не сумеет: дымно, дружок, огненно!
Кто видел это: по воде, аки посуху? А мы не видели, мы сделали. Интересно, хоть подошвы замочили? Замочили, оказывается. Это спереди все чистые, а сзади до макушек уляпались. И хохочем радостно. Хорошо смеяться за кирпичным сарайчиком.
А теперь — наверх.
— Привет, орлы! Все живы?
— Все, командир, что нам сделается!
И сам вижу, что все. А только вопрос хороший, и отвечать на него весело. Любят на него отвечать. Когда действительно все живы.
Подмогу разгружают, жестянки щелкают.
— А что там в комендатуре, Змей? Мы видели, их мужиков понесли?
— Посекло ребят. У них да у бамовцев девятерых выбило, четверо тяжелые.
— А наши?
— Бог миловал. Давай показывай, что тут у тебя.
— Из-за трубы они бьют, слева от столба. Сначала из кустов справа работали, причесали мы их. А труба толстая, из-за нее трудно достать.
— Так ты смотри: у них прямо за спиной деревья да кусты высокие. Чесани по веткам, накрой их сверху осколками.
— Понял, сделаем!
Страшная штука — АГС. Двадцать девять гранат легли шахматкой. Тысячи осколков сплошной полосой сеются. Не зря за этой машинкой адской и охота настоящая идет.
«Дум, дум!» Это ерунда, это подствольники. Один прямо на верхнее перекрытие плюхнулся, песком через щели на головы сыпанул.
«Бумм-ба-бах!» А вот это уже серьезно. «Муха», однако. И врезали с того бережка. А до бережка ста пятидесяти метров не будет. А если по амбразуре да из «Шмеля»? Только брызги бурые да шкварки черные от нас останутся.
«Бумм-ба-бах!» Совсем близко. Наружный слой мешков рвануло, посыпало.
— Все, орлы, пристреляли нас. Берем аппарат, драпаем.
— Все внизу?
— Все.
Только один наверху остался. Яцек-пулеметчик. Мы через коридорчик веселый назад пойдем, а он нас сверху прикрывать будет.
— Пошли!
Ай, нехорошо получилось, нехорошо! На секунду тормознулся посмотреть: все ли пошли дружно, не цапнуло ли кого. Вот теперь сиди на корточках, загорай на краешке этого коридорчика долбаного. В двадцати шагах от угла спасительного, за пеньком от старого тополя, да за железякой какой-то, благослови ее Господи! Лихо они меня подловили. Пульки щелкают — это ерунда, а вот гранатка сзади бахнула — это не есть хорошо. Вторая еще ближе легла — совсем плохо получается. Спинным мозгом чувствую: третью прямо на темечко положат.
— А-а-а!
Волчара, черт отчаянный, вылетел из-за угла, орет что-то, из автомата по кустам полощет. Обалдели духи, отвлеклись. На долю секунды отвлеклись. Ноги, Змей, ноги! Рви, лети! Вот она — стеночка родненькая, вот он — коридорчик уютненький!
А теперь — разворот. Теперь Волчка надо доставать. Это он, зверь серый, специально от стаи отбился, чтобы командир последним не шел, без прикрытия. А сейчас торчит за сарайчиком, и Яцек с ним. Долбят духи туда из подствольников. Обиделись, наверное: так купили их красиво.
Держитесь, братишки! Сейчас наш черед, сейчас мы вас так прикроем, что небу жарко станет!
— Третий, четвертый! Подствольники!
Кипит «зеленка». Небольшой пятачок: метров пятьсот на восемьсот. А мы в него больше сотни ВОГов из подствольников, да две сотни из АГСа, да «Шмелей» и «Мух» десятка три. А уж всякого свинца — немеряно.
Ах, братишки-морпехи, спасители вы наши! Подполковник молодой, да прапор сверхстойкий, неупиенный! Сколько жить буду, столько буду вас теплым словом вспоминать. И за себя, и за своих товарищей. А жить я долго собираюсь. И вам долгой жизни желаю. Такой, чтобы успели вы народить да воспитать себе на смену и сыновей, и внуков, и правнуков. Чтобы не ушла в песок кровь ваша, чтобы не оскудела настоящими мужиками земля русская.
Плохо сейчас в «зеленке». Так плохо, что хохол-наемник выскочить из нее не смог. Проще оказалось сдаться, на посты наши выйти. И приятеля своего раненого к нам вытащить.
Сука подлая! Скажи спасибо, что руки марать не хочется о тварей, что за «гро́ши» братьев своих единокровных убивают.
А чешутся руки, ох чешутся! И собры орут: «Уберите этих б…й от греха подальше!»
Раненого на носилки, второго — пинками в машину. На фильтрационном пункте разберутся. Там народ «ласковый».
Хотя падаль такую не сажать надо. Их живьем надо закапывать.
А вот к духам нет у нас настоящей злобы. У них своя правда, у нас — своя. Если на центр Грозного посмотреть да на траншеи кладбищенские, где тысячи женщин и детей вперемешку с мужиками лежат, то можно духов понять.
Всякое в этой войне было. Еще два месяца назад здесь резня беспощадная кипела. Россияне друг друга убивали. Бред какой-то: ДРУГ ДРУГА убивал. Кое-кто и до сих пор крови не напился.
А что до нас, то не бились мы в этих развалинах горящих. Не отправляли домой тела друзей, мерзкими надругательствами истерзанных. Свеженькие мы еще. Гуманные. Но многое знаем уже. И людей русских, из своих домов повыброшенных, да девчонок наших, грязным насилием униженных, понаслушались. И траншеи старые, задолго до декабря трупами забитые, да мэрию городскую, из дудаевских самоходок расстрелянную, видели.
Так что не все просто здесь. И хоть нет у нас ни на кого злобы лютой, настоящей, не надо нас убивать. Опасно это. ОМОН — фирма зубастая. Кусаемся мы. И крови тоже не боимся. Кровь за кровь мы обычно с процентами берем.
Вот и темно уже. Мои отработали. Боеприпасов мало осталось. Надо на будущее приберечь. Сидят в комендатуре (мало ли что духи удумают) и ржут опять, как жеребцы стоялые. Обсуждают, как под «Шмеля» попали. Очень весело! Хорошо, что на открытом пространстве. Оглоушило троих, контузии схлопотали, ожоги мелкие. Мамочка, санинструктор наш, метра три кувырком летел. Ну ничего, встал на четвереньки, башкой помотал — и пополз другим помощь оказывать. У Удава от удара нога, как бревно. Сидит, штанину задрал, бухтит что-то сам себе. А дай команду — рванет в бой, как здоровый.
Комендант с оставшимися офицерами да энтузиасты из СОБРа группу сколотили, «Шмелями» да «Мухами» пообвешались. Профессор с Полковником к ним пристроились.
— Пошли!
Закат красивый был. Последний кусочек золота на краешке неба завис. Черные тени по нему скользят.
Плохо духам-автоматчикам. Они в общагу ПТУ забрались, думали: нас сверху бить ловчее будет.
А Николаич поставил своих в «хоровод», и долбят они эту общагу, как дятел осину. Только грохот непрерывный, только вспышки бешено сверкают. Выстрелил — отскочил — следующий выстрел готовь. А чуть в стороне другой уже в прицел впился, орет:
— Уши береги!
Вот Профессор со своим РПГ за кирпичной стеной примостился. Тяжко ухнула «шайтан-труба». Небо над общагой раскололось. Двойной удар землю потряс.
— Профессор, ты что, ядерную боеголовку пристроил?
— Сдетонировало что-то у них. Да не по мелочи сдетонировало!
…Вяло огрызается «зеленка». Замолкла общага.
Да пора уже. Четвертый час. Утро скоро. Духам еще работы полно: убитых спрятать, раненых по пунктам Красного Креста разбросать, следы замести.
Сползаемся в комендатуру. Спина под броником мокрая. Липкие струйки по позвоночнику ползут.
— Ну что, Николаич, все?
— Все. Пошли в столовую, там мясо пожарили.
— Спасибо, я со своими.
— Это вам спасибо. Золотые у тебя парни.
— Мамочка — Змею.
— Слушаю.
— Ужин готов?
— И завтрак тоже… Командир, тут ребята случайно в рюкзаке два пузыря нашли. Может, сегодня можно? В порядке исключения. Тут граммов по пятьдесят на брата и то не выйдет.
— Ну раз нашли, не выбрасывать же. В порядке исключения…
Не знаешь ты, Николаич, этих золотых парней… Жулье одно, ухорезы.
Братишки мои.
* * *
Не выкарабкался Витёк. Умер. Потеря крови, перитонит. Тот осколок, что ему в живот попал, какую-то артерию порвал. Когда в комендатуру в сумерках сумел резерв прорваться, рискнули братишки и на обратную ходку. Под обстрелом на одном из БТРов выскочили, вывезли раненых и прямиком в Северный, в госпиталь. Врачи Виктору из брюшной полости пару литров каши из содержимого кишок и кровавых сгустков вычерпали. Но больше ничего сделать не успели… Николаич с самого раннего утра в госпиталь смотался и там узнал, что еще ночью отмучился наш товарищ.
Начальник штаба комендатуры полегче отделался. Ему чуть было всю поясницу не пошинковало. Но помог ремень офицерский. Штук пять осколков насквозь толстую коричневую кожу ремня пробили и позвоночник обсели. Но разбить кости у них уже сил не хватило. Сначала вообще думали, что они поверху, неглубоко вошли. НШ с этим металлоломом после того, как ему спину перебинтовали, еще с полчаса продержался. Воевал, со «Шмелями» носился. А потом боль дикая его в бараний рог скрутила. К утру уже и двигаться не мог, ноги онемели. Слава Богу, вроде бы, обошлось. Хирург в госпитале что смог выковырнул. Но два осколка, что в позвонки впились-впаялись, трогать не рискнул. Будет теперь Серега через аэрофлотовские металлодетекторы всю оставшуюся жизнь по пять раз проходить. Но обещают доктора, что своими ногами.
Остальные — кто как. Те, кто в госпиталь не загремел, такую радость жизни вдруг прочувствовали, что резвятся, словно дети малые. Хохочут почти безостановочно, прошедшую ночь вспоминая. Тут еще Валерка-дознаватель масла в огонь подлил. Ему грудь и спину осколки по касательной, как плеткой, исхлестали. А несколько штук в левую щеку впились и к утру уже выперлись бугорками-нарывами. Так этот казачище лезвие от бритвы на зажигалке прокалил и с его помощью все осколки повыколупывал. Стоит перед зеркалом, рычит, матерится отчаянно. Выцарапает гадину черную, кровь с гноем выдавит и тут же одеколоном дырку прижигает. Закончил процедуру, сосчитал железки: одна-две-три, еще раз глянул в зеркало и говорит задумчиво:
— Ну, ни хрена себе побрился!
Народ снова — впокат. Валерка тоже уцелевшую щеку в улыбке морщит. Черт с ним, что вся физия, как после секса с пантерой. Главное — жив! А что до личика… Не Гюльчатай, без паранджи обойдется. Казака боевые шрамы не портят.
А Змей с отдохнувшей сменой омоновцев в это время злополучную общагу потрошил и «зеленку» прочесывал. Николаич по пути из Северного ему в помощь группу саперов прихватил.
Приехавший старший лейтенант и два солдата воевали еще с января. Старлея забрал сам комендант, решивший пошарить вдоль просеки, с которой, судя по всему, боевики и накрывали комендатуру из подствольников. А солдатики отправились с Пушным, не подозревавшим, каким стрессом для него обернется эта помощь. То ли пережитое уничтожило в этих парнях все чувства, включая инстинкт самосохранения, то ли их бдительность притупили сотни разминированных примитивных ловушек, то ли просто захотелось показать свою крутизну перед «ментами», но у Пушного чуть глаза на стебельки не выскочили, когда первую же закрытую дверь сапер просто вышиб ударом ноги, правда, отшагнув затем под защиту стены.
— А если там растяжка?
— Да услышу я запал, — небрежно ответил тот.
— Так на растяжке не только граната может быть, но и мина любая! Сработает мгновенно и пошинкует нас в капусту. А если фугас килограммов на несколько?
— Что-то вы такие бздыкливые? — презрительно сощурился сапер.
Пушной посмотрел на него, постучал костяшками пальцев по «Сфере»:
— Ты передо мной не выделывайся, меня такие асы учили, перед которыми ты, несмотря на весь свой опыт, — пацан. Если ты собираешься продолжать в том же духе, я лучше без тебя управлюсь. А если самому башка не дорога, мамку бы пожалел. Она же тебя, дурака, ждет.
— Да пошел ты со своими советами…
— Пошел ты сам…, понял! И чтоб я тебя больше здесь не видел. — Пушной обозлился по-настоящему.
Солдатик взвился было, но Змей ласково покивал ему:
— Иди родной, куда сказано.
Привычка к субординации возобладала. Пришлось потенциальному самоубийце, сплюнув под ноги для поддержания своего реноме, отправиться к БТРу и группе оцепления.
Когда вернулись на базу, Змей прошел к коменданту. Николаич, уставший, с землистым осунувшимся лицом, встретил его не дежурным рукопожатием. Встал, обнял. Пригласил за стол.
— Чайку? Я свежий запарил, правда, крепкий очень.
— О! Не пил ты у тюремных оперов «кумовской» чай! Заедешь к ним по делу — напоят так, что потом сутки взвинченный ходишь. Тот же чифир, только пьется из приличной посуды и не в камере…
Попили чайку. Отпустило душу чуток. Перетерпленная, нервозная усталость в приятную теплую леноватость перетекла.
— Николаич, ты бы переговорил с командиром саперов.
— А что такое?
— Они про смерть забыли. Их менять срочно надо и — на реабилитацию.
— На реабилитацию? — Комендант иронически усмехнулся. — Балованный вы народ, братья-менты. Эти ребята вошли пять месяцев назад и, дай бог, через полгода на замену.
— А они протянут эти полгода?
—Я скажу командиру, пусть даст им отоспаться, а потом вставит как следует, чтобы вспомнили про радость жизни.
— Реабилитация по-армейски?
— Балованные вы, менты, — тяжело вздохнув, повторил Николаич.
— Нет, братишка, мы нормальные. А вот то, что с этими ребятами происходит, — ненормально. Это со Средних веков тянется: Россия большая, бабы солдат еще нарожают. Пушечное мясо. А вот платили бы за каждого погибшего приличную страховку семье. Пусть не миллион. Но хотя бы тысяч сто… «зеленых». Вот тогда бы там, в Кремле, быстро зашевелились: отчего такие расходы? Глядишь, и «бабки» по-другому считать бы стали. Что выгодней: обучить — снарядить — позаботиться? Или за погибшего деньги платить?
— Фантазер ты, брат.
— Нет, братишка. Будет так. Не скоро, но будет. Не век в дикарях ходить.
— Твои бы слова да Богу в уши… Еще чайку?
* * *
Ризван перебросил магазин на автомате. Это был последний. Тридцать патронов. Тридцать выстрелов. Еще тридцать шансов прихватить с собой на тот свет хотя бы одного из тех, кто заблокировал его в этом доме.
Хотя, нет, «с собой» — это не точно сказано. Он, Ризван, умрет праведной смертью. А эти шакалы, русские прислужники, отправятся прямиком в ад.
Ризван никогда не был чересчур религиозен. Он всегда считал, что рассказы и проповеди священнослужителей, вещающих современным людям то же самое, что муллы говорили своей пастве тысячу лет назад, — лишь дань традиции. Глупо толковать Коран буквально. Но в то, что жизнь после смерти существует, он верил. И как бы там ни было: существуют ли райские кущи и адские огни, или Аллах устроил тот неведомый мир как-то иначе, все равно не быть его душе рядом с душами тех, с кем сошелся он в последнем бою.
Это глупость, что нет такой вражды, которая могла бы пережить смерть. Он готов ненавидеть и мстить даже после смерти.
И не только тем, кто сейчас стреляет в него.
Ахмед!
Вырваться бы отсюда… Аллах великий, сотвори чудо! И тогда, первое, что я сделаю: убью этого подонка. Я вырежу его лживый язык, выбью его наглые глаза. Я заставлю его пить собственную кровь. Ибо предатель — хуже любого врага.
Когда Ахмед говорил, что комендатуру покинули основные силы омоновцев, отправившихся в рейд в горы, он лгал. И когда уверял, что на смену полку ВВ еще не успела прийти новая часть, он тоже лгал. Именно поэтому он не дал им времени, чтобы самим провести разведку и все внимательно проверить. И именно поэтому, к недоумению и огромной досаде Ризвана, группа, присланная ему в помощь для совместного проведения операции против комендатуры, оказалась группой наемников. Причем, это были не надежные воины Аллаха, сделавшие джихад своей профессией и приехавшие из разных стран на помощь единоверцам, а дешевая продажная шваль с оружием в руках. Украинские оуновцы, важно вещающие об идейной борьбе с москалями, но готовые за доллар любого в задницу поцеловать. Не скрывающие своего презрения ко всем остальным эстонцы. Какие-то безродные бродяги из бывшей Югославии, скрывающие свою истинную национальность. Были даже русские, решившие подзаработать на крови своих соплеменников. Пушечное мясо. Разменная монета. И Ахмед не просто уравнял Ризвана и его бойцов с этим кормом для собак. Он умышленно направил их вместе с теми, кто должен был выполнить роль одноразовых бойцов. Как напыщенно он говорил, явно повторяя чьи-то слова: «Мы должны показать, что заключили перемирие не из-за слабости, а с позиции силы. Мир должен увидеть, что с федералами воюют не только регулярные войска Президента Ичкерии, но и возмущенный народ, который не признает никаких перемирий с оккупантами».
Дерзкий план: ошеломить противника внезапным нападением и, ворвавшись на территорию комендатуры, устроить образцово-показательную резню, был обречен с самого начала. Ахмеду и тем, кто за ним стоял, не нужен был окончательный успех. Нужен был сам факт опасного и нанесшего урон федералам нападения. А сколько трупов нападавших в гражданской одежде, с разномастным вооружением останется лежать перед постами комендатуры и на минном поле — не важно. Они станут лишь наглядным подтверждением уже подготовленных громких заявлений политиков и проплаченных публикаций журналистов.
Ах как хочется посмотреть в глаза этим хитроумным тварям, нажимая на спуск автомата!
Но ничего изменить невозможно…
Под угрозой смерти удалось заставить наемников утащить и сбросить в Сунжу тела своих подельников. Незачем радовать федералов подсчетами их потерь. Но и его друзей ему теперь не придется по-человечески похоронить. Тело Якуба они спрятали в подвале ПТУ под листами старого шифера. Султан остался на берегу Сунжи, прикрывая их отход. Муслим долго отстреливался с крыши летней кухни, защищая подступы к этому дому, но теперь, после прогремевшего на его позиции взрыва гранаты— Где машина… вашу мать?!, там устроился вражеский автоматчик. Хамзат, разбросав руки и запрокинув простреленную голову, лежит за спиной у Ризвана.
Какие это были бойцы! Какие друзья!
Но, даже если бы все они были живы, вряд ли им удалось бы прорваться с боем и уйти из этого убежища, ставшего ловушкой. Потому что после сокрушительного шквала огня, обрушенного на них десятками вовсе не растерявшихся бойцов комендатуры, группа Ризвана попала под удар еще более страшных и беспощадных воинов.
Чеченский ОМОН. Кровники, повязанные братской клятвой и лютой непримиримостью к тем, кто когда-то поднял руку на них, на их родных и близких. Именно они, плоть от плоти этого народа, свои на этой земле, знающие каждую улицу, каждый переулок, каждую тропинку, затравили и истребили уцелевших наемников, как поганых псов. А затем вычислили, где укрылся Ризван с остатками своей команды.
Окруженным было сделано предложение сдаться, чтобы понапрасну не проливать кровь. Но и те, кто предлагал, и те, кому предлагали, заранее знали, каков будет ответ в этом случае. И что за этим последует.
…Быстрая, легкая, пятнистая тень скользнула из-за угла летней кухни к стене дома, в мертвое пространство, не простреливаемое из окон.
— Шалите! — Ризван, не показываясь в проеме, внезапно высунул автомат за расщепленный пулями наличник и дважды выстрелил вдоль стены.
В ответ целый роль пуль ворвался к нему в комнату. Одна из них обожгла руку у локтя, вспоров рубашку и кожу. Отшатнувшись, Ризван сунул автомат под мышку, вынул из кармана «лимонку», выдернул чеку, отпустил рычаг и просчитав «один-два», выбросил гранату наружу. Взрыв ударил мгновенно и прямо под окном.
Несколько секунд тишины. Удалось ли зацепить кого-то — не слышно, не видно. Но главное — пока что сюда больше никто не сунется.
Перебежка к другому окну. Вовремя. Его одиночный выстрел выбил фонтан бурой пыли на гребне саманной ограды, заставив приготовившегося к рывку омоновца нырнуть обратно.
Хлопки подствольников Ризван услышал. Но сделать он ничего не успел. Две точно пущенных гранаты взорвались практически одновременно у него перед лицом и за спиной. Сдвоенная ударная волна огромными боксерскими перчатками лупанула по голове и по корпусу, оглушив его и отбросив вбок. Десятки осколков изрешетили крепкое тело, уродливыми зазубринами и крючьями стянули мышцы выронивших автомат рук.
Дауд запрыгнул в окно через секунду после разрывов. Граната Ризвана не достала его: он был к этому готов. А вот пущенные прямо у него над головой, по его же сигналу, выстрелы подствольников сделали свое дело.
Не глазами, а кожей, тысячами сверхчутких сенсоров Дауд мгновенно просканировал пространство в доме. И почувствовал, что этот бой окончен.
Ризван лежал на полу совершенно беспомощный и неподвижный. В его открытые глаза уже входила смерть. Но эти глаза не просили о пощаде и не прощали никого…
Ловя последние проблески сознания умирающего, Дауд наклонился к нему и спросил:
— Где Ахмед?
Ризван молчал.
— Не покрывай этого ублюдка. Он этого не стоит. Он бы сдал тебя сразу… Уже сдал!
Ризван напрягся. В его легких забулькало, засипело. Кашлянув бурым сгустком, умирающий ответил:
— Я — не он.
Дауд пристально посмотрел ему в глаза, кивнул головой. Протянул руку, рванул ворот рубахи Ризвана. В разные стороны брызнули пуговицы. Бывшая зеленая ткань расползлась в стороны.
Увидев, во что превратили осколки это тело, Дауд молча поднял автомат.
И выстрелил, прекращая муки своего врага.
* * *
А вот и инспекция прибыла. Ну как же: в Чечне мораторий на открытие огня, а тут целая комендатура всю ночь молотила из чего ни попадя.
Из люка БТРа прямиком в комендатуру проскочили. Все — справные ребята, в теле. Но самое поганое — у всех камуфляж новенький, необтертый, со знаками различия. Нашивки, звезды. Полковники, подполковники. Штабные, значит, из «Северного». На днях командующий группировкой сменился. Наверное, из его команды публика. Только один полковник, с защитными звездами на полевой милицейской форме, самый здоровый, килограммов на сто двадцать, чем-то на чеченца смахивает. Казалось бы, ну и что? Есть у Змея в отряде пара-тройка хлопцев, которых он на такого парня, как Дауд, например, махнул бы, не глядя. Но этого здоровяка Змей по неприязни инстинктивной, труднообъяснимой, сразу в уме Бурдюком окрестил.
Старший из приехавших молча короткий рапорт коменданта выслушал.
— Так вы утверждаете, что, действительно, имел место обстрел комендатуры боевиками?
Обалдел Николаич от такого вопроса. Но тут все на свои места встало. Бурдюк заговорил. Точно, чеченец оказался, заместитель министра внутренних дел республики. Ни больше ни меньше.
— Местные жители говорят, никакого нападения боевиков не было. Есть информация, что накануне пьяные омоновцы подрались с солдатами ВВ. Вот те, наверное, и обстреляли в отместку. А потом ваши всю ночь стреляли уже с перепугу.
Вот гад! Змей аж побледнел от гнева, на скулах желваки заиграли. А перед глазами живот Витькин всплыл, и тот родничок черно-багровый, что возле пупка его кровавыми сгустками плевался. Хорошее все-таки правило существует в мирной жизни: на служебные совещания никогда с оружием не приходить. А здесь автомат под мышкой дрожмя дрожит, сам в руки просится. Засадить бы в эту рожу наглую весь магазин. Чтобы лживый язык вместе с подлыми мозгами на противоположную стенку вынесло!
А Николаич — молодец. Будто и не слышал ничего. Спокойно, четко, уставным языком о прошедшем бое говорит. Точнее, докладывает. Карту достал, а там уже вся обстановка нанесена: где что было, какие цели выявлялись, какие подавлены, что на утренней зачистке в «зеленке» обнаружено.
— Таким образом, со стороны боевиков имело место умышленное нарушение условий перемирия и использование моратория на открытие огня для обеспечения внезапности своего провокационного нападения. А действия личного состава комендатуры по отражению этого нападения являлись вынужденными и законными.
И в завершение доклада вкатил с треском, как шар в лузу загнал:
— Что же касается информации о пьянстве омоновцев и якобы обстрелявших их военнослужащих, то она является несомненно ложной и направленной на месть сотрудникам федеральных сил.
Запыхтел полковник:
— А чем это подтверждается, кроме ВАШЕГО доклада, товарищ майор, и ВАШЕЙ карты?
— Оперативными данными ФСК, поступившими в комендатуру сегодня утром (Бурдюк усмехнулся ехидно). Следами и вещественными доказательствами, которые мы готовы предъявить членам комиссии на месте боя (поползла улыбочка вниз). И показаниями двух наемников-оуновцев, взятых этой ночью в плен (совсем скисла ехидная ухмылка, впечатление такое, будто Бурдюку что-то поперек глотки встало. И ни проглотить ни выплюнуть).
Члены комиссии переглядываются, головами крутят. Похоже, насчет наемников — новость для них. Заулыбались облегченно. До этого у них два варианта было. Либо сдать сотрудников комендатуры с потрохами и наказать образцово-показательно, либо пытаться доказывать, что не мы, а боевики эту кашу заварили. Штабные-штабными, но как бы щеки ни надували, как бы ни привыкли в паркетных играх пешек-исполнителей на карьерные достижения разменивать, но свои все же. А с таким козырем на руках не только чеченского коллегу по ушам нахлопать можно, но и представителям Дудаева публично по мусалам настегать. Даже если раненый оуновец сдох, второй вряд ли откажет командованию группировки в маленькой любезности: рассказать на публике правдиво, как дело было.
— Товарищи члены комиссии. Командир ОМОНа майор Змей покажет вам наши посты, подвергшиеся нападению, лежки боевиков и следы их поражения.
Змей себя уже в руки взял, мысленно Николаича за хороший урок поблагодарив. И потому невольно интонацию коменданта скопировал.
— Товарищи члены комиссии, прошу следовать за мной.
Но в удовольствии слегка отыграться за пережитое унижение не смог себе отказать. И, к немалому изумлению Николаича, добавил:
— Только необходимо надеть защитное снаряжение. После завершения утренней зачистки при возвращении в комендатуру одно из наших подразделений было обстреляно снайпером из «зеленки». Боевики сейчас озлоблены потерями и могут повторить внезапное нападение.
Снова полковники-подполковники головами завертели-запереглядывались, только теперь уже встревоженно. Дескать, а стоит ли под пули-то лезть. Все уже и так ясно.
Эдик — представитель ФСК в комендатуре — у дверей сидел. Вроде бы тоже в совещании участвовал, но в типично комитетской манере. Посиживал себе тихонько, ничего не говорил, слушал только. После слов Змеевых посмотрел на него внимательно, поднялся неслышно, за дверь выскользнул.
Через пятнадцать минут собралась команда на вылазку. На животиках начальственных бронежилеты как доспехи Дон Кихота на Санчо Пансе смотрятся. Шлемы не подогнанные, у одних болтаются, на глаза съезжают. У других — на макушках, как чугунки на шестах в деревне, торчат. На лицах тихое отчаяние — на смерть неминучую ребята собрались во имя долга служебного. Сейчас бы только кто-нибудь из комендатуры не брякнул чего лишнего. Николаич как глаза округлил, так до сих пор в нормальное состояние привести не может. Но это уже не от удивления — смех давит. Как не лопнет, бедолага.
Из коридора в штаб-столовую пятерка вооруженных до зубов омоновцев вваливается.
— Товарищ майор! Группа сопровождения и прикрытия по вашему приказанию прибыла.
Теперь у Змея от удивления нижняя челюсть на подбородочном ремешке шлема повисла. Но секунду спустя понял все. Эдик-комитетчик снова у дверного косяка пристроился, глазки прозрачные к полу опустил.
Змей, не торопясь, ремешок шлема расслабил, с подбородка на титановый затыльник перетянул. Члены комиссии на эти эволюции смотрят с удивлением.
— Рекомендую сделать так же. Если шлем пулей сорвет, то хотя бы позвонки шейные не выхлестнет…
Перед наружной дверью комендатуры двор был пуст.
— Пошли!
Гулкий топот справных мужиков, сбившихся в кучку за спинами омоновцев, разнесся по округе. Больше всего это напоминало бег стада белых носорогов по саванне. Если бы хоть один из них оглянулся назад, то увидел бы, что на внутреннем дворе спокойно перекуривают собровцы, весело горланят пережившие свой первый бой молодые солдатики, стирают тельники омоновцы. Под уличным душем, покрякивая, обливается холодной водой какой-то морж из офицеров-вэвэшников. Но снаряженным по всем правилам и напряженным до предела проверяющим некогда было оглядываться. Для них весь мир превратился в страшную смертоносную пустыню, которую надо было пересечь, чтобы добраться до этих проклятых постов на периметре.
Влетели в ближайший окоп. Тяжело дыша и вытирая ладонями потоки пота, струящиеся из-под шлемов на багровые лица, поприседали под защитные стенки из мешков с песком. Старший поста, согнувшись в три погибели, зверским образом глаза тараща, громким шепотом Змею доложил:
— Товарищ майор, за период несения службы снайперский обстрел повторился дважды: в десять двадцать и одиннадцать тридцать. В соответствии с вашим приказанием, на провокации не поддавались, ответный огонь не открывали.
Змей доклад выслушал, назад, за широкие инспекторские спины будто ненароком глянул. За углом комендатуры неприметная фигура промелькнула, помахала ручкой приветливо и исчезла, словно растаяла.
Один из прибывших попытался было робко над бруствером голову приподнять, в сторону «зеленки» глянуть. Старший его за плечи вниз рванул:
— С ума сошел?! В амбразуру смотри, сбоку, аккуратненько!
Экскурсия на позицию АГСа добила их окончательно. Обугленные, изодранные мешки, вывалившаяся из прорех и спекшаяся в комки земля. Звездчатые следы копоти от разорвавшихся подствольников, испятнавшие всю крышу и стены сарая. Прогоревшая трассирующая пуля, выковырнутая Пастором из пробоины в мешке со словами «Вот: полчаса назад прилетела!..»
Змей предложил:
— А сейчас можно пройти за линию постов, в «зеленку». Саперная группа готова, посты с периметра и ваши бэтээры нас прикроют. Там, на месте, все увидите. И кровь с мозгами, и бинты из «гуманитарных» грузов, и повязки боевиков, и натовский камуфляж… — покосился на Бурдюка и не удержался: — без знаков различия внутренних войск. Кстати, мы еще левый берег Сунжи не зачистили. По информации чеченского ОМОНа, там могут быть припрятаны трупы боевиков. Можно провести эти мероприятия сейчас…
Старший из проверяющих выдержал паузу. Ответил веско, достойно:
— Мы видели вполне достаточно. Не первый день в Чечне. Картина ясная. Да и времени уже нет, командующий группировкой ждет наш доклад.
На этом инспекция и закончилась.
Когда гости радостно-торопливо стали грузиться в свой БТР, Бурдюк задержался слегка.
Надо сказать, что из всей этой бригады только он один не суетился. Все это время помалкивал, с цепкостью профессионала разглядывая и оборудование постов, и их вооружение. Короткими пытливыми взглядами, как рентгеном, лица бойцов просвечивал: что за народ, как держатся. Похоже, и буффонаду Змееву раскусил. Во всяком случае, не прятался, не жался, как другие. Но не сказал ничего, даже последний дерзкий выпад командира ОМОНа мимо ушей пропустил.
И, поотстав от остальных, только одну фразу бросил:
— Все равно мы вас отсюда выжмем.
Взглянул на оторопевшего Змея, усмехнулся и с неожиданной легкостью на БТР запрыгнул. Не в люк, а по-бойцовски: на броню.
А через два часа командующий приехал сам. Без предупреждения.
Два БТРа въехали на территорию. Один ко входу в комендатуру подвалил. Второй рядом встал, бронированного собрата бортом от «зеленки» прикрывая. Сопровождение — собровцы и спецназ ВВ — «Витязи», или «Русичи». Шлемы с переговорниками, броники подогнаны, как влитые сидят. Разгрузки набиты плотно, но без пижонских прибамбасов, ничего лишнего. Серьезные ребята, грамотные.
Из откинутого люка первого БТРа человек пять выбрались. Из второго — еще столько же.
Командующего Змей сразу определил. Не по осанке начальственной и не по суете свитских вокруг него. Как сейчас модно говорить — есть у мужика харизма! Неторопливо-уверенный, крепкий, подтянутый — следит за собой. Роста среднего, но будто на голову выше всех окружающих. Не зря у него личный позывной — «Утес». И глаза! Светлые, со стальным отливом, жесткие. Глаза вожака, пригибающие слабых, но притягивающие сильных. У таких всегда своя личная гвардия есть. Не шестерки штабные, не лизоблюды карьерные, а бойцы. Верящие в своего командира, как в господа бога, готовые за ним — в огонь и в воду. Вот и здесь: часть свиты суетится, а трое — отдельной командой. Разные с виду. Один — высокий, мощный, явно спецовской повадки. Двое — поплотней, «поштабистей». Но у троицы этой что-то неуловимо общее есть. Свои они здесь — в исклеванном, расстрелянном, обугленном дворе. Свои для тех ребят, что командующего живым щитом прикрывают. И для «Утеса» — свои. Не суетятся, взгляд генеральский не ловят. Но все, что вокруг командующего толкового происходит, — их работа. Остальные «адъютанты» — так, для мебели.
Опять Николаич в строевой стойке. Доложил, как положено. Командующий головой кивнул.
— Показывай.
Охрана сразу от входа в комендатуру отхлынула и плавно вокруг командира своего закружила. Ах, молодцы ребята, ах, красавцы! Командующий идет спокойно, никто у него под ногами не путается, обзор не застит. И в то же время от «зеленки», от ближайших домов за периметром прикрыт он постоянно. На этой картинке, танцующей, как в калейдоскопе, даже опытному снайперу сосредоточиться трудно, а выловить в оптику главную цель с уверенностью, что на пути у пули кто-то другой не окажется, — почти невозможно.
На периметре командующий не на дырки-воронки смотрел. И на раздолбленном, постриженном пейзаже перед постами долго взглядом не задержался. А вот пояснения Николаича внимательно выслушал. С бойцами несколькими словами перекинулся, явно оценивая, как отвечают, что в глазах у них. На позиции Пастора он первым делом на АГС глянул. Расчет омоновский, до того как на койки свои после ночного боя попадать, стального друга по запчастям перебрал, переласкал, где надо — маслицем прошелся. Пастор, первую инспекцию проводив, тоже спать отправился. Но прежде лично грозную машинку куском полиэтиленовой пленки, как малыша одеяльцем, накрыл, заботливо с боков подоткнул. Отвернул высокий гость эту пленку, Где сохранилось воронение — лоснится аппарат глубоким блеском, а на потертых частях солнышко чистыми белыми зайчиками прыгает. Кивнул головой командующий, будто что-то про себя отметив. На часы посмотрел:
— В пятнадцать десять сбор всех командиров подразделений и их заместителей!
— Есть!
В столовой — абсолютная тишина. Только звуки ожившего днем города да далекие щелчки случайной перестрелки просачиваются в бойницы заложенных окон. Говорит генерал-полковник вполголоса, спокойно. Собравшиеся офицеры своего командующего, затаив дыхание, слушают. Потому что говорит он так, как никогда с ними раньше высокое начальство не разговаривало.
— Помощь вам будет оказана. Много не ждите: сейчас войска работают в горах, там идут основные бои, и им гораздо тяжелее. Но очевидно, что комендатура перекрывает стратегически важный выход из дачных массивов к центру города. Разведка подтверждает, что вчерашнее нападение не было случайным и давление на вас, несмотря на потери боевиков, будет усиливаться. Отмечаю организованность, дисциплину и высокий боевой дух личного состава комендатуры и приданных подразделений. Уверен, что из вчерашней оплошности вы сделали надлежащие выводы и больше не допустите неоправданных потерь.
Помолчал с минуту и, в глаза боевым командирам, своим младшим товарищам глядя, добавил…
— Мое главное требование к вам, командиры: беречь личный состав! Беречь ваших ребят, которых вам доверили их родители, жены и дети. Это — проданная война. Политики нас подставляют на каждом шагу, и, если эта кампания будет провалена окончательно, мы — люди в погонах — окажемся крайними. Поэтому повторяю: добросовестно и разумно выполняйте поставленные руководством группировки задачи. Но первое требование — беречь людей. Чеченские скальпы мне не нужны. Если в результате неудачных действий упустите боевика, бог с ним, достанем в другой раз. Но если полезете в авантюру и потеряете людей — спрошу жестоко… Всем все ясно?
— Так точно, товарищ генерал-полковник! — после паузы секундной, негромко, но дружно, как в строю, ответили командиры.
Вечером, за ужином, Николаич, пригласивший старших офицеров на жареху из недоеденного ночью барашка, после того как выпили под мяско по маленькой и слегка расслабились, задумчиво обронил:
— До сих пор слова «Утеса» перевариваю. В общем-то, никакого открытия он не сделал. Но одно дело — мы об этом говорим. Нам терять нечего. Дальше Чечни не пошлют, меньше взвода не дадут. А ведь командующий — первый замминистра. В таких сферах вращается… Донесет кто-нибудь наверх, что он говорит, и слетит с должности только так.
— Ну, значит, есть для него кое-что поважнее кресла, — отозвался Змей.
— А кто снесет? — спокойно, неторопливо разливая по второй, проговорил Эдик-комитетчик. — Те, кто иначе думает, в окопах не сидят и в комендатурах под пулями по ночам не скачут… Хотя… рано или поздно, сработает система…Николаич, пододвинь кружку…
* * *
Через полтора месяца, уже находясь дома, снова увидит Змей своего командующего. Задыхаясь от душевной боли, будет он смотреть по телевизору, как премьер-министр России ползает в Буденновске на коленях перед бандитом. По слезливо-паническим репортажам СМИ поймет, что отданный дальновидными и мужественными людьми приказ о начале штурма был отменен в самый разгар операции. И с горькой гордостью услышит слова российского офицера, генерал-полковника милиции, своего «Утеса»:
— Считаю прекращение штурма и то, что руководство страны пошло на поводу у бандитов, серьезной ошибкой. Уверен, что теперь террористы будут проводить подобные акции в каждом случае, когда им нужно будет добиться каких-то политических целей или уступок. Россия даже не представляет, КАКОЙ кровью ей придется заплатить за это решение. Я принимаю на себя ответственность за начало штурма и подаю в отставку с должности первого заместителя министра внутренних дел…
A в августе девяносто шестого увидит Змей и другого своего старого знакомого. Под оптимистические комментарии журналистов и одобрительные возгласы боевиков председатель Совбеза России Лебедь подпишет Хасавюртовские соглашения. А у него за спиной, насмешливо поглядывая на заигравшегося в политику генерала, среди ближайших сподвижников Масхадова, будет стоять Бурдюк. Победитель. Настоящий джигит, сдержавший свое слово.
* * *
И опять — Блондин!
Сегодня духи в очередной раз решили проверить комендатуру на бдительность. И для начала попытались влепить в амбразуру одного из постов заряд «Шмеля». К счастью, промазали. А повторить попытку им не дали. Не прошли даром для комендатуры предыдущие уроки. Никто по двору без дела не шлялся, расчеты ворон не ловили. И как только полыхнула в кустах за периметром первая вспышка выстрела, так по «зеленке» отыграли, что воцарились в округе тишина и полное спокойствие.
Блондин на том самом обстрелянном посту в качестве наблюдателя номер отбывал. Нельзя сказать, что это именно он духов прохлопал. Не один смотрел. Но, кучерява, густа и сочна майская зелень… Понятное дело, что с началом стрельбы, несмотря на пережитые о-о-чень неприятные минуты, пост свой Блондин не покинул. И даже когда умолкли духи, честно пытался разглядеть, откуда они все же стреляли. Но на беду его «Шмель», испепелив изрядную лужайку перед амбразурой, зажег и старые автопокрышки, набросанные вместе с разным хламом перед бруствером. По какому-то капризу воздушных струй, будто тягой в хорошей топке, черный смоляной дым попер-повалил прямо в амбразуру поста. И через пять минут стал Блондин полным брюнетом, с головы до ног, как знаменитый Федя из гайдаевской комедии. Когда стало ясно, что кончилась заваруха, решил он себя в порядок привести и к друзьям на соседний пост заглянул: попросить, чтобы подменили пока. Те сначала долго признать не могли, кто к ним заявился. А признав, так стали ржать… Со стороны послушать — «Град» ревет.
Блондин же, с величайшим достоинством в комендатуру вернувшись, по пути отловил пару солдатиков-срочников и тоном царского штабс-капитана, недовольного ленивым денщиком, проворчал:
— Что стоите-глазеете, братцы? Почему до сих пор за водой не побежали?
Молоденькие зеленые бамовцы и так-то к омоновцам, как к ветеранам комендатуры, с трепетом относились, а тут еще попробуй разбери, кто там, под лоснящимся черным лаком? Может, целый прапорщик, а то и вообще страшное дело — офицер какой-нибудь.
И получила комендатура еще минут пятнадцать бесплатного представления. К стоящему в картинной позе Блондину по очереди, как на пожаре, подбегали с ведрами заполошные бойцы и окатывали его раз за разом еще теплой, только в обед привезенной с источников водой. Жирная, липкая копоть, конечно, и не думала отмываться. В таких случаях и солярой не всегда спасешься. Но, похоже, Блондина это не особенно и заботило. Лениво поворачиваясь и время от времени указуя перстом, куда лить, он вслух комментировал происходящее, на ходу изобретая раздел устава под названием «Помывка начальствующего состава в форменном обмундировании».
Когда солдатики сообразили, наконец, что попались на удочку, собрались было обидеться. Но и сами не выдержали, уселись на ведра и ну хохотать звонкими мальчишескими голосами. Дети, они и есть дети…
И будто нет вокруг войны. Будто чудом каким-то отодвинулись и страх, и риск, и боль, и смерть. И словно теплый ветерок разорвал-развеял давящую серую мглу безумной вражды, очистив души людей, наполнив сердца дыханием самой Жизни.
Но вдруг мокрый, продолжающий строить гримасы и нести веселую околесицу Блондин замер, не в силах оторвать взгляда от встречной, такой долгожданной и такой неожиданной, такой страшной и такой прекрасной улыбки.
Стоя на пороге комендатуры с чьей-то свежезаштопанной тельняшкой в руках, на него смотрела Людмила: нежно и снисходительно, как старшая сестра на любимого проказливого братишку.
Смотрела и улыбалась.
Впервые с того дня, когда убили ее мать и убивали ее саму.
* * *
После задержания Аслана омоновцы посоветовали Людмиле не возвращаться пока в ее бывшую квартиру. Ведь где-то в городе или в лесах еще бродил Ахмед, немало было и других недобитков, которые могли заявиться, чтобы поквитаться с ней за своего дружка.
Но когда Змей увидел ту подвальную нору, в которой Люся обитала все последние месяцы, еще раз посмотрел на ее истощенное пергаментное лицо, он просто молча взял ее за руку, снова посадил в кабину «Урала» и привез с собой в комендатуру. Там, в одной из бывших подсобок, ребята соорудили для своей названой сестренки топчан, натащили с зачисток, пользуясь молчаливым согласием командира, разной мелкой мебели и бытовой утвари. Даже где-то роскошное зеркало раздобыли. Но оставили его у себя в кубрике, согласившись с замечанием Мамочки, что вряд ли Людмила захочет сейчас каждый день видеть свое отражение. А вот небольшое зеркальце на ручке где-то все-таки подтибрили и вложили в пакет с «добытыми» расческами, ножницами и прочей ерундой.
Людмила очень быстро вжилась в простой и незатейливый быт комендатуры, успевая всюду, молча и спокойно подхватывая из корявых мужских рук любую «домашнюю» работу. Ребята охотно общались с ней, мгновенно выполняли любую просьбу. Но в душу к ней не лезли и, когда она надолго уединялась в своей комнатушке, ее спокойствие никто не нарушал. Судя по всему, именно такое отношение и оказалось самым полезным и эффективным лекарством для ее души.
В один из вечеров, когда Змей и Николаич заглянули к ней на огонек, притащив нехитрые гостинцы с городского рынка, Людмила разговорилась сама, с трудом выговаривая слова изуродованным ртом. И тогда они узнали продолжение той страшной истории, что случилась с двумя беззащитными женщинами в тихий октябрьский вечер 1994 года.
Аслан, как и собирался, отправил на квартиру двух работников, а точнее, рабов, своего отца. Два бывших бомжа, еще в советские годы привезенные откуда-то из-под Ростова в глухой горный аул, уже почти забыли свои настоящие имена и привыкли к подневольному существованию. И когда их перевезли в Грозный, все, что изменилось в их судьбе — только то, что кормить стали хуже, да бить чаще.
Заворачивая женские тела в старые одеяла и покрывала, они обнаружили, что Людмила еще жива. В момент, когда Аслан уткнул пистолет в закрывающую ей лицо подушку, она инстинктивно отвернулась. И пуля лишь оглушила ее, разорвав щеки и губы, раздробив зубы и размозжив кончик языка.
Молчаливые, забитые работники до смерти боялись своих хозяев. Но не все человеческое выжег страх в их душах.
Весь день, пока они прибирались в квартире, Людмила пролежала на полу рядом с трупом матери, под ворохом грязного белья. А когда глубокой ночью к подъезду подъехала машина, работники погрузили в кузов два тяжелых тела и похоронили их под присмотром водителя-чеченца в небольшой рощице на окраине города. Похоронили второпях, неглубоко, положив тело дочери на труп матери и присыпав их обеих тонким слоем земли. Водитель в темноте не обратил внимания, что дружеские руки развернули покрывало на лежащей ничком Людмиле и накрыли ее так, чтобы оставить под опущенным вниз лицом свободное пространство на несколько вдохов драгоценного воздуха.
Людмила никогда не узнает, что, отъехав пару километров от места, где были спрятаны тела слишком известной жертвы и ее дочери, водитель вывел в кусты ненужных свидетелей и спокойно застрелил обоих. Возиться с телами, закапывать или хотя бы присыпать их лесным мусором он не счел нужным. Уж этими-то покойниками точно никто интересоваться не будет.
Так завершились жизни двух давно потерявших себя людей. Жизни, далеко не праведные многие годы, но святые в их последние часы. Ведь за несколько минут до того, как в ночной тишине прогремели оборвавшие их выстрелы, на черной лесной поляне вздыбилась земля, и из сырой пасти могилы поднялся похожий на привидение, окровавленный, почти безумный, но тем не менее живой человек.
Мало кому дано пережить то, что испытала Людмила в ту ночь. Понять ее могут лишь те удивительные избранники судьбы, кто вырывался из расстрельных ям Бабьего Яра, приходил в себя в переполненном трупами морге или возвращался к жизни другим подобным чудесным, но жутким образом.
Невозможно оказалось передать обычными словами, что чувствовала она, лежа в могиле с грохочущим сердцем и выгадывая последние секунды, чтобы не подняться раньше времени навстречу новой смерти. Лишь одно сказала коротко:
— Когда лежишь в земле, очень хорошо слышно все, что происходит наверху. Я смогла услышать, когда грузовик уехал…
И от этих простых слов у двоих уже не раз видевших смерть и готовых к новым встречам с ней офицеров озноб пробежал по коже, и ледяной ужас стиснул их сердца.
В ту ночь, в полубессознательном состоянии, непонятно как Людмила сумела пройти по окраинам нашпигованного патрулями города и пробраться к дому бабушки. Старая женщина долго боялась открыть дверь непонятной женщине, что-то невнятно бормочущей сквозь тряпку, закрывающую лицо. А когда открыла…
Случившееся добило больную старушку. Через несколько дней Людмила осиротела окончательно. Чтобы не выдать себя, она ночью похоронила бабушку во дворе ее собственного дома, между кустами смородины. А сама продолжала жить: просто так, по инерции, запретив себе вспоминать о дне вчерашнем, не ожидая ничего хорошего от дня завтрашнего и больше уже не боясь ничего, даже смерти.
С едой особых проблем не было: с осени в подполе хранились запасы, что сделала их семья на очередную тревожную и опасную зиму. А вот медикаменты в домашней аптечке закончились после первой же перевязки. Загрязненные, поздно обработанные раны гноились, трудно заживали. Но выходить на улицу было нельзя: кругом любопытные глаза и болтливые языки.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Октябрьские штурмы оппозиции, начавшиеся обстрелы и бомбардировки позволили Людмиле выходить в город, чтобы продать вещи и купить лекарства, не привлекая к себе особенного внимания. Много в те дни появилось седых женщин в черных вдовьих одеждах, много людей ходило, белея свежими повязками на посеченных осколками стекол лицах. Город только-только стал вспоминать искусство заклейки окон, забытое после Великой Войны, и лишь самые дальновидные заблаговременно сообразили поменять стекла в рамах на полиэтиленовую пленку.
Когда начались настоящие бои, бабушкин дом сгорел, засыпанный искрами от соседних пожарищ. И буря новой войны закружила-завертела по горящим улицам и развалинам, по подвалам и пустующим квартирам эту малую человеческую песчинку со сломанной судьбой и изувеченным лицом.
А потом снова случилось невероятное. Мокрой февральской ночью Людмила оказалась в одном подвале с искавшей сносный ночлег группой гантамировцев. Возглавлял их бывший сотрудник уголовного розыска по имени Дауд…
Рассказывала Людмила обо всем этом внешне спокойно, отчужденно, вроде как не о себе. И, только выговорившись, наконец, заплакала. С этими очищающими слезами ушла часть того грязного, страшного, что жило в ней, стесняя дыхание, задавливая чувства. Но, снова начиная чувствовать, она снова стала ощущать боль. А начиная думать о жизни, снова стала бояться ее.
— Я не знаю… Я не знаю, как теперь мне дальше жить. И зачем мне дальше жить?…
Мужчины не стали ее успокаивать. Не стали говорить обычных в таких случаях ласковых, обнадеживающих, но для этого города — глупых и беспомощных, слов. Здесь — другая жизнь. Другая логика. И другие утешения.
— Ты понимаешь… — Змей, в общем-то, не возражал Людмиле, он просто размышлял вслух, — когда эти уроды куражились над тобой, они ведь не просто хотели свое скотство потешить. И не очень-то им нужна была твоя квартира. Брошенного жилья в городе — хоть отбавляй. Аслан хотел и тебе и себе доказать, что ты — ничтожество. Что в его власти казнить тебя или миловать, позволить тебе жить, или нет. Его больное самолюбие загры/pзло. Как так: ему, истинному чеченцу чистой крови ка кая-то русская девка отказала! Ведь он тебя и в самом деле за человека не считал. А ты такое прошла, столько раз у смерти из зубов выскочила… Но если ты сейчас все же сломаешься, значит, ты согласишься с ним. А если справишься, если снова закрепишься в этой жизни — то сломаешь все, что он хотел сделать. И тебе не просто выжить надо. Родить ребенка обязательно надо, может, и не одного. И вырастить их людьми. Пока подлые твари вроде него будут в земле догнивать, внуки твоей матери будут новую жизнь строить. Понимаешь? Вот тогда такой сволочи, как Аслан, и на том свете покоя не будет. Он тогда сам себя изгрызет.
— Ребенка? С таким-то лицом?
— Ну, во-первых, сейчас хирурги такую пластику делают, что можно хоть Брижит Бардо из тебя соорудить. А во-вторых…Такая большая девочка… Ты что, не в курсе, откуда дети берутся? При чем тут лицо? Подкормим тебя, приоденем. Вывезем в Россию. Николаич тебе бумагу соорудит, что дом сгорел и документы утрачены. Устроишься с работой, с жильем. А потом мы тебе лучшего из наших ребят откомандируем, для оказания практической помощи… Пока им форму штопаешь, да стряпней балуешь — присматривай потихоньку, выбирай заранее.
Незатейливая была шутка. И слишком легкомысленная для такого серьезного разговора. А все же, в сердце Людмилы пошло трещинами, рассыпалось убивавшее ее ощущение безысходности, облепившей душу грязи. Сгорело ярким пламенем, окрасив пунцовым жаром давно забывшие про румянец щеки.
Смутилась седая девчонка, спрятала глаза, наклонив голову.
Но когда Змей с Николаичем уже выходили из маленькой, согретой заботами друзей комнатушки, вслед им вдруг негромко прозвучало:
— А кого будем папой записывать? Вашего делегата или весь отряд?
И снова сложились в непривычную для них улыбку израненные губы.
И радостно-облегченно рассмеялись, стоя на пороге, два офицера-побратима.
* * *
— Поистине, Аллах сведущ в скрытом на небесах и на земле; Он ведь знает про то, что в груди![3]
Он ведь знает про то, что в груди… Значит, Он понимает, как тяжко мне. Как жжет, жжет мое сердце неугасимый адский огонь. И Он знает, как спасти меня от этой боли.
Мадина сидит на ковре. Бесконечные узоры, собранные руками старинных мастеров в одно непрерывное плетение, вьются, как арабская вязь на страницах Корана.
У нее больше нет дома. Ее жилье — маленькая комнатка с одним ковром на полу и вторым — стареньким и потертым на маленькой тахте у стены.
У нее больше нет семьи. Есть только люди, с которыми ее связывает одна общая судьба и одна общая цель.
У нее больше нет лица. Чеченки не носят паранджи. Но черный платок, завязанный привычной рукой, оставляет открытыми только глаза, бездонные и мрачные. А таких глаз в Чечне сейчас много. И по ним, даже если вновь где-то сведет судьба, не узнаешь ту, что рядом с тобой молча крутила баранку учебного «КамАЗа», стреляла по мишеням из пистолета и автомата, собирала взрывное устройство для «пояса шахида» из взрывчатки, детонаторов и пакетов с убойными элементами.
У нее больше нет имени. Военные инструкторы называют ее по-арабски «ухт», или по-чеченски «йиша», что означает одно и то же: «сестра». А духовный наставник зовет ее «дочь моя».
Когда Священную Книгу читал отец, его слова приглушали боль, призывали к смирению перед волей Всевышнего, непостижимой и недоступной разуму смертных.
Но совсем по-другому звучат священные суры Корана в устах наставника. Голос его строг и непреклонен. И звенящие строки стальным кресалом вновь высекают огонь из окаменевшего сердца Мадины. Вновь разгорается бушующее пламя ярости, и застилает сознание черный дым смертной тоски.
— Не повинуйся же неверным и борись с ними этим великой борьбой![4]
Нет теперь для нее другого пути. Нет между ней и проклятыми неверными чужаками земли, нет воды, нет воздуха. Есть только одна ненависть. Глубже той пропасти, что лежит между прилепившимся к скалам аулом и зеленой долиной внизу. Ненасытней той горной расщелины, что уже тысячи лет пьет воду из водопада, шумящего неподалеку.
— Поистине, Аллах купил у верующих их души и их достояние за то, что им — рай! Они сражаются на пути Аллаха, убивают и бывают убиты, согласно обещанию от Него истинному в Торе, Евангелии и Коране. Кто же более верен в своем завете, чем Аллах? Радуйтесь же своей торговле, которую вы заключили с Ним! Это ведь — великий успех![5]
Всевышний! Не рая прошу я! Пусть даже не увижу я светлых душ кровиночек моих. Хотя бы просто покоя… Избавления от боли и вечного покоя прошу я у тебя, Всемогущий!
— Поистине, так! И кто наказывает тем же, чем был наказан, — ему непременно поможет Аллах. [6]
Вы отняли у меня все, что было моей жизнью. Вы отняли у меня моих близких, вы отняли у меня моих детей… А я отниму у вас — ваших! Вы тоже будете наказаны тем, чем была наказана я. И да поможет мне Аллах!
Мадина не знает арабского языка. Она не умеет сама читать и переводить Коран. Она не знает и никогда не узнает, что лукавый наставник, чужой человек из чужой страны, приехавший, чтобы утверждать свое толкование Священной Книги на территории будущего «Кавказского Халифата», опустил из последней суры меняющие весь ее смысл строки.
Она слышит лишь только то, что должна услышать. Для того, чтобы она сделала то, что должна сделать.
Магадан
Князь запрокинул голову, чтобы загнать обратно в уголки глаз внезапно набежавшие слезы.
Над городом в белесовато-голубом небе летели легкие перистые облака. Большое белое солнце еще не набралось сил после долгой зимы и не рисковало забираться в самый зенит. Его тепла пока только-только хватало на то, чтобы разогнать скопившийся на склонах сопок туман и слегка приласкать красноватые стволы искореженных ветрами лиственниц. Но солнечные лучи, как шаловливые дети утомленного папаши, уже по-весеннему радостно плясали на сахарных головах сопок и радужным рикошетом разлетались по городу, согревая сердца, подкрашивая живительным румянцем уставшие от морозной мглы лица.
Перед Санькой на пологом склоне огромной сопки, лежащей между двумя морскими заливами, раскинулся его город, рассеченный асфальтовым лучом центральной улицы.
— Здравствуй, мой родной! Здравствуй, дорогой!
Вообще-то следственный изолятор, в котором Князь отбывал свой срок, находился в городской черте и даже не на далекой окраине. И все же это аляповатое приземистое здание, с каморками-надстройками на плоской крыше, было куском какой-то инопланетной, вывернутой наизнанку, совершенно нечеловеческой жизни, не имеющей никакого отношения к родному городу. Если бы Санька повернул голову налево, он смог бы вновь увидеть верхний этаж СИЗО и идущую по периметру крыши колючую проволоку. Но никакая сила не смогла бы заставить его сделать это. Он даже взглядом не хотел возвращаться в мгновенно ставшее бесконечно далеким и кажущееся дурным сном прошлое.
Он отказался от предложений немногих, сохранивших хотя бы видимость прежних отношений, приятелей встретить его в лучших уголовных традициях. В другие времена он с удовольствием бы отметил освобождение прямо у выхода, под хлопанье пробок шампанского, с разложенной на капотах иномарок закуской, с веселыми девицами, готовыми быстро компенсировать полугодовое воздержание красавчика Князя. Впрочем, бывшие приятели особо и не настаивали. Нет смысла тратить силы и деньги на человека, который ясно дал понять, что возвращаться к прежним занятиям он не собирается и что у него есть теперь только одно дело, глубоко личное, вряд ли интересное для «братков».
Не встречали его и родители. Санька специально сказал им, что освобождается завтра. Ни за что на свете он не позволил бы желто-серым стенам тюрьмы и ее угрюмому бетонному забору увидеть слезы мамы.
Сейчас он спустится вниз, перейдет по старенькому бетонному мосту речушку, разделяющую город поперек, и вновь начнет подниматься по этой бесконечной улице, вдоль старых, сталинской постройки домов. Через два квартала он повернет налево, пройдет в арку и по истертым ступенькам темного подъезда, украшенного лишь ржавыми трубами, поднимется на третий этаж… Он переждет мамины слезы. Он будет терпелив и нежен. Пусть мама поймет, что тюрьма, в которой побывал ее сын, не искалечила окончательно его душу, а наоборот, ободрала с нее глупую, мерзкую шелуху, скрывавшую его любовь к ней и к отцу. Он согреет своих стариков, он отдаст им все то тепло, что копил и прятал в сердце столько долгих лет. Жаль, что этого нельзя сделать наперед. Ведь скоро они вновь останутся одни. Потому что он вновь покинет их, чтобы отдать свой долг другому дорогому и близкому человеку.
Долг ценою в жизнь.
Грозный
Нет, пожалуй, это было ошибкой.
Ведь еще вчера вечером, инструктируя смену, заступающую на посты, Змей сам приказал, и даже не приказал, а попросил:
— Мужики! Ради Бога! Не геройствуйте в последний день! Вспомните тех, кто уже получил урок. Кто за преждевременную расслабуху кровью заплатил. Сидите спокойно, стреляйте только, если к вам уж совсем внаглую в амбразуры полезут.
Говорить так и беспокоиться оснований было предостаточно. Боевики прекрасно знали, что в комендатурах началась замена омоновцев, прибывших в первых числах апреля. И, конечно же, их, особенно местных, круживших вокруг комендатуры все эти полтора месяца, прямо-таки свербила мысль, что отряд, столько раз нащелкавший им по зубам, уйдет, не потеряв ни одного человека. И так-то с момента ухода полка ВВ ни одной ночи не проходило без обстрелов и провокаций со стороны духов. А в последнюю неделю они просто взбесились. В прошлую ночь даже изменили своей традиции смываться заблаговременно, задолго до рассвета. Обычно, как по расписанию, в четыре часа — отбой стрельбе и по норам. А вчера молотили до самой утренней зари, когда уже вовсю светать стало. Вроде бы как увлеклись. Забылись. Осторожность потеряли. Ну, прямо напрашивались на то, чтобы комендатура решила контратаковать и попытаться по светлу прихватить их в «зеленке».
Да только и Змей, и Николаич, и другие офицеры уже хорошо усвоили, что среди боевиков дураков мало. И с каждым днем все меньше становится. А вот профессионалов, мастеров ловушек и разнообразных провокаций — все больше.
На днях один из убывающих отрядов уже на машины грузился, когда из разбитого дома одиночный автоматчик открыл по их комендатуре стрельбу — дурную, издалека, неприцельную. Везучий был отряд. И отцы-командиры в нем были толковые. Ни одного человека за всю командировку не потеряли. Но вскружились и самые трезвые головы от победной эйфории и сладких мыслей о доме родном. Решили братишки, в качестве красивого финала командировки, наглого автоматчика прищучить. Ломанулись чуть ли не всем отрядом. И пошли в лобовую, развернувшись цепью, готовые, если высунется боевик со своим стволом, всей мощью отрядной его в прах разнести. Но не стал автоматчик с ними неравную дуэль устраивать. Исчез, будто и не было его в доме том. Зато из другого дома, поодаль, снайпер ударил. Дважды. Точно, как в тире. И тоже исчез. А отряд, пустые здания прочесав, снова на погрузку вернулся. С двумя трупами на руках.
Так что вчера в ответ на приглашение «поиграть в догонялки» Ленинская комендатура ответила гробовым молчанием постов на периметре и тихим протяжным посвистыванием двух бесшумных снайперских винтовок с закрытых позиций. Видимо, этот вариант боевиков не устроил. Ушли несолоно хлебавши. А сегодня они новую дерзкую игру затеяли. Как обычно, еще затемно стрельбу прекратили. Но по домам и схронам своим не разбежались. Немного погодя, когда бамовцы-срочники решили, что все закончилось, и расслабились, подлезли духи тихонько к их постам. И вот результат: уже минут пять как на блиндажи растяп летят ручные гранаты. Кидает их, скорее всего, один человек. Но засел он в мертвой зоне, между кучами строительного мусора, куда ни из АГСа, ни из автомата не достать. И из подствольника — очень проблематично. Разве что в ответ такую же гранату ему подкатить. Но, прикрывая его, по амбразурам постов, по краям брустверов лупят духовские автоматы, головы поднять не дают, не то что для прицельного броска приподняться… Пока везет пацанам, ни один оскольчатый мячик не влетел прямо в амбразуру. Но еще немного такого гандбола, и один из бросков окажется удачным…
Командир бамовцев собрался было своих выручать, да Николаич его остановил. Неопытные у него пацаны, хладнокровия не хватает. Тем более что решение бамовцы приняли незатейливое и ситуацию в корне не меняющее: попытаться под обстрелом забросить в блиндажи резерв и хоть как-то усилить расчеты постов. С такой помощью еще и сами попадут в оборот. Если влетит на пост граната, то ей безразлично, сколько там человек. Всех пошинкует.
Пришлось коменданту Змея с его ребятами поднимать.
— Что делаем? — Змей говорил быстро и отрывисто. Рассусоливать некогда: каждая секунда на счету.
— Подствольники — навесом, — так же коротко, почти хором отозвались взводные.
— Не пойдет, слишком близко. Не подгадаем. Только если отвлечь и поглушить немного… Ладно, пять человек в мое распоряжение. Каждому — по две «эфки».
— Рисково! — Пионер врубился сразу.
— Другого не вижу. Пойду сам. Давайте людей. Прикроете из подствольников. Первый залп — когда начнем выдвигаться. Второй — по тональному сигналу рации. Только бейте недружно, чтобы у них перед глазами бухало подольше.
— Сделаем.
Змей
А ведь светает. Кудрявая полоса «зеленки» все еще черной лохматой беспросветной стеной кажется. Но уже выблескивают за ней первые алые лучи. Уже разбавляют темноту неверные туманные серые отсветы. Сколько раз упрашивали мы солнышко взойти пораньше! Сколько раз проклинали глухую темноту южных ночей! А вот теперь, наоборот, хочется, чтобы она вернулась внезапно, снова обрушилась на землю, задавила, упрятала малейшие крупинки света. Потому что теперь нам самим нужно выйти, выползти, выкарабкаться из комендатуры так, чтобы ни одна живая душа нас не заметила. А если заметят… Ну что ж: одной «лимонки» между заборчиком, под который мы сейчас поползем, и стенкой комендатуры, для нас будет вполне достаточно…
— Гранаты готовы? — придушенным шепотом.
— Готовы! — тихое шипение в ответ.
— Если кто-нибудь хоть макушкой мелькнет над забором, мы все — покойники. Ясно?
— Ясно…
— Пошли!
Из-за угла комендатуры на четвереньках, под прикрытием высокого блиндажа — к началу стеночки. А теперь, прижимаясь спиной к ней, родимой, на корточках, замысловатым боковым «гусиным шагом» пятьдесят метров — до того места, напротив которого этот сукин сын с гранатами устроился. Сколько их у него, ящик, что ли, притащил?!
Наши — молодцы, все четко сделали. Вдоль линии постов и по границе «зеленки» одна за одной вспышки разрывов, черные дымные султаны поднимаются. Хорошо подшумели ребята. Какие бы супермены среди духов ни оказались, а все равно сейчас головами в мягкий торф втыкаются. И уши их не подозрительные звуки за линией федералов вылавливают, а в хлопки наших подствольников да в шелест летящих гранат вслушиваются.
Вот мы и на месте. Сердце скачет, в горло бухает. Пот ручьем: в глаза, по щекам, по крыльям носа. Как щекотно… Нос чешется невыносимо. Ага, сейчас только чихнуть во всю дурь, лучше не придумаешь! Я тебе чихну! Вот т-те — шершавым рукавом!
— «Эфки»!
Неуставная команда. Но знаю, что поняли меня. Сказано почти беззвучно. Но знаю, что услышали меня. И не только потому, что перед выходом объяснил, как действовать будем. Просто мы шестеро сейчас — одно целое. Даже дышим в такт.
Каждый две «лимонки» достал, две чеки разогнул. Это — не кино, где герои любят кольцо гранаты зубами рвать. Тут надо так все подготовить, чтобы в нужный момент чека без задержки выскочила, чтобы граната от этого рывка из руки не вывернулась. А то придется ее потом под собственной задницей в темноте нашаривать…
Так… Теперь рация. Даем тональный. За зданием комендатуры снова подствольники защелкали. И через несколько секунд — «дум-дум-дум!» Новые разрывы заплясали.
И нам пора!
— Огонь!
Шесть омоновских тел, полуприсев в невероятном изгибе, не поднимаясь над заборчиком, как огромные пятнистые пружины, развернулись-свернулись. В воздухе — треск короткий, будто автоматная очередь отдаленная. Это наши гранаты уже в полете своими капсюлями-воспламенителями нам отрапортовали: все в порядке, сейчас рванем!
И рванули. Такой же слитный треск, но в сотню раз мощней, откинул черное небо вверх багровым всполохом.
А вслед за этим грохотом крик отчаянный! Крик боли, крик ужаса. Крик человека, который свое мясо видит. Который понял, что его убили.
Но не жалость душу всколыхнула. А ярость лютая! Собственный страх, задавленный волей, вдруг в ответном, торжествующем вопле вырвался:
— Что, сука, не нравится?!
Вот так тебе! Вот так! Ты сюда полз, чтобы нас убивать?! Ты и меня хотел бы убить. И если б я хоть в чем-то ошибся, то не я под тебя, а ты бы под меня кусок тротила в чугунной рубашке подкатил. И не ты, а я бы сейчас дурным криком исходил!
Но хрен тебе! Ты сдохнешь! А я жив, и жить буду!
А руки уже сами второе кольцо рвут.
— Огонь!
Еще две коротких очереди: одна — тихая, в воздухе, и вторая — страшная, смертная, на земле. Прервался крик, заткнулся, будто и не было его. Только отзвук висит в бывшем прозрачном, а теперь смрадно-рваном темно-сером воздухе.
Или это в ушах от разрывов звенит?
А мы уже в комендатуре. Тела наши сами нас принесли, из-под заборчика опасного, как катапультой выброшенные, прилетели.
Глазами лихорадочно блестящими друг на друга таращимся. Зубы в сумасшедших улыбках щерим. Голоса сдерживать не надо больше, и орут парни в полную дурь, восторженно:
— Как ты ему, командир: «Что, не нравится, сука?!»
— Да, не понравилось тварине!
— Ага, и вторую вафлю тоже словил. Заткнулся, падла!
Все понимают, что глупый выкрик был. Ненужный, демаскирующий. Что в ответ на этот вопль торжествующий мог и чужой «гостинец» прилететь. Да только слова эти в душе каждого звенели. А командирская глотка их за всех озвучила.
И скалятся бойцы радостно, победно. Это он сдох! А не мы! Не ты, братишка! Не я!
А все-таки глупый был риск. Нельзя так рисковать. В последний день особенно.
Ростов
— В-в-вот, с-с-суки! К-к-куда… спс.. с-с-спс… — Ярослав, один из Дэновых «сокамерников», отчаянно жестикулируя и безнадежно пытаясь выдавить из себя сложное слово, аж посинел от натуги.
Дэн удивленно скосил на него глаза. Этот здоровенный спокойный десантник обычно был добродушен, как сытый бегемот, и особой склонностью к проявлению эмоций не отличался. В середине февраля его здорово шарахнуло при подрыве фугаса. И он два месяца отлеживался в виде большой отбивной, практически без сознания. Сейчас дела у него пошли значительно веселей. Разрешили вставать. Начал разговаривать потихоньку. Но дикие головные боли и мучительное заикание доставали его до самых печенок.
Отдышавшись и собравшись с силами, Ярослав предпринял новую попытку поделиться с товарищами клокочущим в его душе возмущением.
— В-в-вот кк-уда… тт-торопились?! — он облегченно вздохнул, обойдя долго не дававшееся слово «спешили».
— А что такое? — вертлявый, чернявый, как цыганенок, Митька, пацан-срочник из соседней палаты, как всегда, оживленно отреагировал на новую возможность потрепаться с госпитальной братвой.
— З-з-воню д-ддмой, м-м-маме. Ц-целый д-день тр… тр… трен-н.н…Ф-фу! Г-готовился. Гг-говв-ворю: «Пп-привет!» А она — п-п-п-пропала. А с-с-сест-т-труха т-трубку б-берет и гов-в-ворит: «Она — в обм-м-мороке! М-м-мы ттебя м-м-месяц, к-как п-п-п.. Ф-фу! П-п-похоронили!!! С ч-части п-п-п-ох-хоронку п-п-рислали!» К-куда тт-т-тороп-п-пились?! Су-уки, — последнее слово Гришка, вспомнив рекомендации своего врача, пропел плавно, со вкусом.
— Вот это да! Так ты у нас теперь — покойничек?! — Митька, сидя на стуле, от восторга аж задрал тощие ноги в коричневых пижамных штанах. — Будешь теперь ночами по коридору ходить, мычать, народ пугать. Не, Ярик! Ты теперь лучше командиру своему по ночам являйся. Вот так встанешь над ним и завоешь: «Зы-за-ачем пы-пы-пырислал пы-пы-пыхоронку!» — Митька, вскочив ногами на стул, попытался изобразить нечто ужасное. Правда, получилось больше похоже на подвыпившего Кащея Бессмертного, чем на классическое мрачное привидение.
Народ, расстроенный было мыслями о том, что и у них дома не веселье царит, разулыбался.
— Посмейтесь, посмейтесь, — проскрипел со своей кровати Нога. — Сначала задолбается доказывать, что живой. Потом три года будет документы восстанавливать. Потом скажут: «Тебе за контузию твою ничего не полагается. Написали, что ты убитый, а ты — живой. Может, у тебя и контузии не было». И будешь по кабинетам у бюрократов всю оставшуюся жизнь заикаться.
— Да брось ты! Тут мужику такой фарт припер! Кого один раз похоронили, того потом специально не убьешь. Факт! А мамка отдышится, ты, Ярик, не переживай. Чего ей теперь сделается? Она теперь тебя по-любому дождется, покойничек ты наш!
— Отдышится… Вот инфаркт схватит от таких новостей и «отдышится», — Нога со своим тоскливым гундежом был способен любого оптимиста довести до глубокой депрессии.
— Слышь, ты! Ну, тебя точно делали на самой скрипучей кровати в твоем городе! Дубовой табуреткой! Ну, че ты все скрипишь?! — возмутился Митька. — Вот, бюрократами он пугает! У человека мама есть. Он к ней живой вернется. Что еще нужно? Подумаешь, контуженый! Ярик — мужик. Он и контуженый десятка таких, как ты, стоит. И с бюрократами разберется. И на хлеб с маслом заработает. А вот ты КТО ТАКОЕ?
— Я кто такой? Я взрослый мужик, я в жизни повидал кое-что. И не тебе, сопляку, меня учить!
— Это ты-то мужик? На здоровую ногу без воплей встать не можешь. Ноешь целыми днями. Ни духа в тебе нет, ни гордости. Когда тебя из госпиталя выпишут, ты точно с костыликом побираться пойдешь, на жалость народу давить: «Подайте герою на пропитание…»
Дэн, прикрыв глаза, вполуха вслушивался в привычную перепалку этих двоих. Вот уж классические антиподы!
Как выглядит его вечно ноющий сосед, Дэн даже не знал. Они лежали рядом, вдоль стены, головами в разные стороны. Но у Дениса было лишь две позиции: на боку — лицом к стене или проходу, и на спине — лицом к потолку. Так что даже если очень сильно напрячься и посмотреть чуть ли не себе под нижние веки, то можно увидеть только белый бугор загипсованной ступни соседа, лежащей поверх одеяла.
Нога лежал уже давно. Лежал не вставая, хотя уже и мог бы это делать. В нейрохирургию он попал, потому что вместе с переломами ступней и коленных суставов получил и сотрясение мозга. С месяц назад, не дожидаясь, пока перевозивший их из Грозного в Моздок и подбитый пулеметной очередью вертолет грохнется о землю, он сиганул из люка с высоты трехэтажного дома. Впрочем, его сотрясение мозга было, по здешним меркам, пустяковым. А переломы… И не с такими травмами другие мужики целыми днями стучали костылями по коридорам и двору госпиталя, разгоняя кровь, заставляя организм работать, восстанавливаться. А этот всякую попытку врачей и сестер заставить его встать с кровати и начать разрабатывать ногу встречал жалобными, мучительными стонами и отчаянным сопротивлением. Вот и сегодня утром хирург битый час пытался ему втолковать, что на фоне проводимого лечения от такой неподвижности даже вполне здоровые суставы могут просто закостенеть, превратив его в настоящего инвалида. Но слышал в ответ только: «Вам легко говорить, а попробовали бы сами!» Похоже, Ноге нравилось находиться в роли беспомощного больного, перед которым все вокруг виноваты и которому все вокруг что-то должны. Такие после выписки из госпиталя быстро и со вкусом вживаются в роль «пострадавших героев» и сначала доводят до полного нервного истощения всех близких, а потом постепенно спиваются или превращаются в полусумасшедших лютых мизантропов.
Митька же… Есть в русском языке нецензурный аналог слова «раздолбай». Более полной характеристики и не нужно. Но это был замечательный вариант раздолбая. Самый живой и оптимистичный, какой только вообще может существовать в этом мире. Он и в госпиталь попал благодаря сочетанию двух своих главных качеств. Как-то ночью, смывшись из своей ростовской части в самоволку, он вначале вдоволь попил пивка у круглосуточного киоска. Потом вспомнил, что его приглашала в гости такая же развеселая деваха, с которой познакомился в прошлом «самоходе». И рванул на свидание, не удосужившись глянуть: а кто еще, кроме него, имеет привычку ночью шарахаться по асфальтовым улицам Ростова-папы. В данном случае это был припозднившийся армейский уазик с таким же пацаном-срочником за рулем…
В госпитале он успевал в течение дня перебывать и потрепаться чуть ли не в каждой палате, выполнить все свои процедуры, посмешить молоденьких медсестер и под шумок потискаться с ними, сходить в киоски за сигаретами для малоподвижных собратьев и проделать еще кучу разнообразнейших телодвижений. Навещая лежавшего в этой палате сослуживца, он стал общаться и с Дэном, мало-помалу превратившись в его добровольную сиделку. Вопреки своей неуемной натуре он мог часами читать Дэну газеты и журналы, сопровождая прочитанное веселыми чепухастыми комментариями. Легко, не делая из этого великого одолжения, помогал вечно занятым сестрам и санитаркам подавать и выносить утки и судна, вертеть тяжелое тело нового приятеля с боку на бок, чтобы не образовались пролежни, кормить его с ложечки. Несмотря на полное отсутствие аппетита у Дэна, Митька обычно умудрялся все же впихнуть в него хоть несколько ложек жидких, пахнущих армейским комбижиром щей или каши-размазни. Сам он, как и всякий российский солдатик первого года службы, был вечно голоден. Но, только убедившись, что больше никакими силами Дэна накормить не удастся, он весело, со спокойной совестью нарубывал остальное. А, когда приехавшая Нина Ивановна, каждый день специально готовившая что-нибудь повкуснее для сына, попыталась подкармливать и Митьку, тот обиделся: «Я что, объедала какой? Если пропадает добро — другое дело!» Впрочем, и мамины разносолы на аппетит Дэна сильно не повлияли, так что Митьке все равно регулярно удавалось, поворчав для порядку, пожевать домашние бутерброды и разные вкусности.
Особенно удивительным было то, что Дениса, измученного болью и тяжкими мыслями, предпочитавшего молчаливое внутреннее одиночество, этот черномазый чертенок совсем не раздражал. Было у Митьки какое-то врожденное, интуитивное умение вовремя появиться и вовремя смыться. И талант переводить любой, самый серьезный разговор в легкомысленную развлекуху. Даже удивительно, что сегодня он так завелся. Тем более что их дискуссия с Ногой была совершенно бесплодной. Чтобы прийти к какому-то согласию, им обоим нужно было хоть немного превратиться друг в друга. Но куда там! Как это у классика? «Вода и камень, лед и пламень…»
Но все же было в этом разговоре что-то, что заставляло Дэна вслушиваться со все большим интересом. Нечто, созвучное его собственным чувствам.
Да… мама. А ведь я в первый день даже не поздоровался с ней. Не спросил, как она-то сама… Так был занят своими мыслями. Так захлестнули свои эмоции. Да, мне трудно. Так трудно, что раньше и представить бы себе не сумел, что такое бывает с человеком. А маме? Ей-то каково? Рожать, столько лет растить, холить и лелеять сына. Видеть, как он превращается в здорового крепкого мужика. Уже о невестке и внуках заговаривать стала, вроде как в шутку, невзначай. И вот тебе подарок: он снова в пеленках, снова беспомощный, как дитя. И теперь уже без надежды, без будущего, без просвета. Перспектива одна: мотаться с ним по госпиталям, пока рана не заживет. А потом всю оставшуюся жизнь его обихаживать… Ей-то все это за что?
И она еще извинялась перед ним за свои слезы… Идиот! Придурок! Господи, как стыдно!
Ладно, все! Эти мысли до добра не доведут. Опять душа начинает дохлой медузой растекаться, в черную яму сползать. Кровь в висках тарабанит, удушье за глотку железной рукой берет.
Надо отвлечься.
Давай-ка гимнастикой займемся. Нечего самому себя дурить. Все эти мысли — оттого, что ты знаешь: пришло время заниматься. А больно. А не хочется. Ты знаешь, что снова будет разламываться шея и будет выть зимним волком каждая жилочка, каждая мышца исхудавших плеч. И самое страшное — опять ничего не получится. Кроме новой боли.
Но надо же что-то делать. Что чурбаном лежать? Может, что-нибудь и выйдет? Заставить бы руки хоть немного подниматься. Пусть хоть чуть-чуть кисти заработают. И тогда ты снова станешь если не хозяином своего тела, то хотя бы хозяином своей судьбы. Тогда будет выбор: уйти и освободить маму от этого страшного груза или бороться дальше. Самому.
Ну, начали!
Митька, прекратив бесполезный спор с Ногой, сидел возле кровати своего сослуживца и о чем-то трепался с ним: вполголоса, перемежая свои реплики обычными улыбочками и ужимками. Но его глаза неотрывно следили за Дэном, за его безжизненно лежащими руками, смугло-землистыми на фоне желтоватых казенных простыней.
Когда на шее Дэна от тяжких усилий вздувались и опадали вены, Митька умолкал, на его собственных скулах набухали желваки, и он тоже непроизвольно, до боли в связках, напрягал свои острые плечи. Когда Денис расслаблялся и пытался восстановить дыхание, Митька снова начинал трещать о всяких пустяках.
Минут через пять Дэн вымотался так, как в прежние годы не уставал ни на одной многочасовой тренировке. Его лоб покрыла испарина, а мышцы шеи начали самопроизвольно, судорожно подрагивать в такт проснувшейся пульсирующей боли.
Но он решил сделать еще одну попытку.
Шея… Напряжение и боль… Пошли вниз… Ключица и верхняя часть плеча… Слабое шевеление сухожилий под обтянувшей их кожей… Еще вниз: туда, где, словно в ватной стене, глохнут, теряются все усилия и все ощущения… Ну, ниже… Ниже!…
Словно ударом электрического тока, огненной судорогой, раскаленным шомполом пробила правую руку дикая боль, пронизала ее от плеча до кисти!
И синхронно с непроизвольным глухим стоном Дэна, сорвавшись со своего стула, восторженно заорал Митька:
— Шевельнулась! Дэн! Я видел! Она шевельнулась! Честное слово: ШЕ-ВЕЛЬ-НУ-ЛАСЬ!
Моздок
Над аэродромом стояла Звенящая Тишина.
Нет, разные звуки как таковые присутствовали. Кузнечики трещали в сухой, похожей на ковыль, травке. Цикады пели, будто тонкими сверлами воздух дырявили. Где-то за КПП урчала мотором невидимая автомашина.
Но все же над аэродромом стояла Звенящая Тишина. Аж уши закладывало.
И Змей понял, что эта тишина — не в окружающем его мире. В нем самом.
Всем своим существом, спинным мозгом, каждой клеточкой обнаженных, трепещущих, готовых к мгновенным реакциям нервов он ощутил, что проваливается в эту тишину, в этот мгновенно возникший вакуум. Постоянная, плотная, давящая со всех сторон и в то же время поддерживающая в боевом тонусе опасность вдруг исчезла. Это было чувство аквалангиста, вода вокруг которого неожиданно превратилась в воздух. Только что он легко и привычно скользил в этой толще, ощущая тяжкий, расплющивающий вес водяных пластов над ним и выталкивающую, поддерживающую упругую силу под ним. И вдруг все исчезло, и он, потеряв опору, летит вниз, на дно, нелепо размахивая руками и шлепая по воздуху бесполезными ластами.
Змей так ярко представил себе эту картинку, что пришлось делано раскашляться, задавливая непонятный для окружающих, глуповатый смешок.
Ладно, лирику и самоанализ оставим на потом. А сейчас надо разгрузку вертушки организовать.
Но крепкая горячая рука уже хлопнула его по спине, потрясла за плечо:
— Все! Отдыхай, командир! Ты свое дело сделал. Теперь мы и сами управимся.
И тут же энергичный, стрекочущий тенорок рассыпал бодрые команды:
— Так, быстренько все на травку! На полосу ничего не ставьте!
Родионыч, золотой наш Родионыч! Пока основная масса встречающих-сопровождающих руководителей ждала отряды в Моздоке, он, пристроившись к ближайшей колонне, отправился за своими в Грозный. Приехал за три дня до замены. Привез письма из дома, помог свернуть немудреное отрядное хозяйство и разобраться с тыловиками ГУОШа за истрепанное или ра— Ага, и вторую вафлю тоже словил. Заткнулся, падла!стерянное имущество.
В общем-то, в его командах не было никакой особой нужды. Просто словами этими он дал понять народу, что командирские хлопоты, связанные с переездом отряда на железнодорожный вокзал и с прочей дорожной суетой, он берет на себя. А так взводные и сами разобрались бы. И без взводных спокойно бы управились.
Сорок пять суток всего прошло. Сорок пять. Но это был уже совсем другой отряд. Не тот, что с шуточками-прибауточками, прикрывающими страх перед неизвестностью, готовился к выезду в далекую и непонятную Чечню. Не тот, в котором рядовые бойцы привычными мелкими хитростями уклонялись от надоевших строгостей службы. Не тот, где леность и безответственность одного, снисходительно, по принципу «рука руку моет», прощалась остальными.
Смеяться они и сейчас не разучились. Подначить друг друга, устроить товарищу безобидный розыгрыш, обхохотаться над каким-нибудь прикольным случаем, которыми так богата боевая жизнь, это их хлебом не корми. Но чем жестче, чем напряженней обстановка, тем больше металла в их голосах, тем больше веселой, отчаянной злости в их улыбках. И уже не глуповатое «хи-хи, ха-ха» читается в прищуренных глазах, а: «Ну-ну, это мы еще посмотрим кто кого уделает!»
И когда грузились в «Уралы», доставившие отряд в «Северный», и пока летели в вертолете, смеялись, чудили. Перед отъездом, как дети, пристали к Змею:
— Ну, давайте салют устроим? Ракет еще куча осталась!
Знали ведь о грозных приказах и ГУОШа и коменданта республики, запрещающих отвальные салюты, как беспричинную стрельбу, пугающую мирное население. Но знали и о том, что еще ни один отряд, ни одно подразделение не покидало Чечню, не отметив сей факт хотя бы небольшим фейерверком. И дожали-таки командира. Попрощались с комендантскими, собрятами и друзьями-соседями, расцеловались с Людмилой, которая решила пока остаться в комендатуре. Затем стоически вынесли нудный инструктаж Змея в путь-дорогу. И, наконец, сломав строй, с восторженными воплями развесили в небе над комендатурой гроздья разноцветных огней, расстреляли нахально пролетавшие над ними облака длинными трассирующими очередями. А потом привязали к грузовикам огромные веники из веток, чтобы замести следы и больше сюда не возвращаться…
Но на скамейки вдоль бортов «Уралов» сели по боевому расчету. И в вертолет грузились в полной выкладке. Готовые, если вдруг брякнется где-то «священная корова» на вынужденную посадку, вступить в бой прямо с борта.
— Все сгрузили! Что дальше?
Довольный донельзя, сияющий, как именинник, Мамочка деловито попинал штабель ящиков с боеприпасами и выжидательно уставился на отцов-командиров.
Было старшине чем гордиться. Серию непрерывных подвигов во благо отряда он завершил просто фантастическим трюком. За день до замены умудрился разыскать в «Северном» экипаж «МИ-26», целиком состоящий из земляков-северян. Пообщался Мамочка вечерок с вертунами. И случилось так, что бортмеханик этого летающего ангара обнаружил в машине какую-то небольшую, но очень опасную неисправность. Устранить ее он сумел как раз к тому моменту, когда два груженых «Урала» с магаданцами, порыкивая моторами, вкатились прямо на взлетную полосу аэродрома. Понятно, что часть груза и личный состав, запланированные под этот рейс раньше, ушли другими бортами. Так что, в громадном чреве вертолета спокойно уместились и вся команда Змея с имуществом, и подсевший им на хвост взвод вэвэшников. И, вместо многочасовой тряски по пыльным, усеянным засадами и фугасами дорогам, отряд за сорок минут перемахнул через всю эту катавасию по воздуху в относительно комфортных условиях.
— А дальше мы с тобой поедем добывать машины для переезда на вокзал. Я же вам ясно сказал: хватит доставать командира. Надоели вы ему уже, наверное, хуже горькой редьки. Прыщи на заднице! — грозно зарычал Родионыч.
«Прыщи» без малейших признаков раскаяния или страха перед высоким начальством весело скалили зубы. Тогда Родионыч подумал секунду и добавил для убедительности такую прибаутку, что некоторые из бойцов от полноты впечатления поприседали на свои сложенные в кучу рюкзаки.
Змей полюбовался на довольного Родионыча, улыбнулся сразу десятку сиявших рядом с ним смешливых физиономий и, увидев уазик, неспешно покатившийся от аэродромных вагончиков к КПП, торопливо сказал:
— Ладно, давайте! А я в город смотаюсь, надо домой отзвониться, что мы вышли. Переживают там… Я с почты прямо на вокзал подскочу.
Но, как ни торопился, все равно пришлось на пару секунд притормозить. Сообразил, что появиться в городе в одиночку с автоматом — это гарантированные объяснения с каждым встречным патрулем. Да и притягивать к себе взоры криминалитета, пасущегося в прифронтовом городе, не очень разумно. Передал автомат Мамочке: «Головой отвечаешь!» — сунул под куртку, за поясной ремень пистолет и рванул наперерез уазику.
Снова повезло. Мужики из аэродромной обслуги собрались на рынок прикупить кой-чего к обеду. А от рынка до почты рукой подать. Впрочем, пока ехали вместе, братишки расспросили Змея: откуда отряд, что в Грозном новенького, где воевать пришлось. Змей видел, как экипаж их вертолета, тепло распрощавшись с земляками, прошел в тот самый вагончик, от которого и отчалил уазик. Поэтому ненужные секреты разводить не стал. Рассказал, как с Крайнего Севера служба кинула его парней на далекий Кавказ. Упомянул скромно, что еще четыре часа назад они в ночном бою дали боевикам успешные «прощальные гастроли». В итоге подвезли его мужики прямо к двери переговорного пункта, подробно объяснили, как потом добраться до железнодорожного вокзала и распрощались, как с родным.
Змей вошел в прохладный, старенький, обшарпанный зал. Все, как везде: тесные переговорные кабинки с телефонами на угловых полочках, ожидающие вызова люди. Впрочем, народу было на удивление немного. И телефонистки, в отличие от своих традиционно раздражительных коллег, были приятные, улыбчивые. Но все же что-то давило на Змея, заставляло его нервничать.
Стекла! В дверях кабинок мутноватые, залапанные, кое-где замененные на желтоватое оргстекло. В окнах пыльные, но совершенно целые и все же чересчур прозрачные. И сами окна — огромные, ничем не закрытые. Этот зал с улицы наверняка просматривается, как на ладони.
Позицию Змей занял грамотно: вполоборота к стойке, спиной к двум пустым кабинкам. Так и почти весь зал, и окна, и входная дверь контролируются. Вот еще кто-то вошел. Но телефонистка не дает внимательно рассмотреть нового посетителя. Она уже второй раз переспрашивает:
— Дождетесь вызова? Или попробуете набрать по коду с автомата?
Вот-вот, кстати об автомате! Его-то, родимого, как раз и не хватает. Пустые руки потерянно болтаются без привычной тяжести. И, когда хлопнула дверь, правая нырнула под полу куртки, ухватилась за рубчатую рукоять «Стечкина». Левая — со взмокшего от духоты лба каплю пота смахнула, чтобы в глаза не затекла, не помешала, если что…
Ну и картинка, наверное, со стороны!
Змей усилием воли расслабил руки, положил перед собой на край стойки. Вдох, выдох… Все нормально. Это — мирный город. Все! Ты не на войне. Вокруг тебя — нормальные мирные люди.
Улыбнулся телефонистке:
— Давайте, попробую сам набрать.
Забившись в тесную кабинку, взялся за трубку старенького белого телефона.
Взгляд на часы упал. Одиннадцать десять. Значит, дома девятнадцать десять. Аня пришла с работы и, включив телевизор, чтобы не прозевать выпуск новостей, возится на кухне. Андрюшка в ожидании ужина носится по комнатам или к телевизору прилип. Щелкает пультом непрерывно. То мультики подавай, то боевики. Боевики он интересно смотрит, особенно с участием Джеки Чана. Повиснет в кресле вниз головой, ноги на спинку задерет и сучит руками-ногами азартно, в такт своему любимцу. Но через пятьдесят минут, даже без маминых напоминаний, сам переключит ящик на второй канал, на программу «Вести». А затем так же серьезно вместе с мамой обязательно посмотрит «Время».
Ждут.
И не только они. Десятки семей по всему городу ни один выпуск новостей ни на одном канале не пропускают. А сейчас ждут особенно напряженно. Молятся, чтобы все прошло гладко, чтобы все обошлось. С ужасом вспоминают бесчисленные репортажи о расстрелянных колоннах. О тех, кто уже на выходе, в последние часы пребывания на земле Чечни погибал, разлетаясь на куски от фугасных взрывов, сгорая в зажженных бронемашинах, падая на обочины дорог под градом пуль.
Родные наши, дорогие наши! Потерпите! Чуть-чуть потерпите! Вот уже нажимают затертые кнопки неуклюжие, отвыкшие от многих мирных движений пальцы левой руки. А правая так и ищет, где повертеть рычажок, как у полевого аппарата… Что-то стрекочет еле слышно в трубке, повторяя цифры набора… Аннушка после разговора немедленно передаст добрую новость в отряд. И разлетится она мгновенно по всему городу. Даже те, у кого нет телефона, недолго будут мучиться томительной неизвестностью. Помчится по особому списку адресов дежурная машина. Полетят в эфире из рации в рацию команды патрулям:
— Ребята, зайдите домой к такому-то, скажите его маме, что отряд вышел, что у сына ее все нормально… Ребята, заскочите…
Гудок. Короткий. Но это не сигнал «занято». Просто трубку мгновенно подняли.
— Ну, привет!
— Привет! — И без паузы, нетерпеливо, еще боясь и уже надеясь: — Ты где?!
— В Моздоке. Мы вышли! Позвони в отряд, скажи: мы вышли. Все живы, все здоровы.
Тишина в трубке.
— Эй, а ты где?
— Я плачу…
— А чего плакать-то, глупая?
— Это ты глупый. А я тебя люблю…
Змей вышел на улицу. Солнышко, умытое росой, обсохшее на легком, им же согретом ветерке, солнышко весело брызнуло лучами в глаза.
— Чего балуешься, рыжее?!
Голубь-дутыш на подоконнике почтамта выпятил роскошную грудь:
— Гр-р-ру!
— Так ты из ГРУ! Ну, здо-р-рово! Ну ты, бр-р-рат и замаскировался!
Ленивый, линяющий клочьями, пегий двортерьер, развалившийся на солнечном пятачке, удивленно ухо поднял: с кем этот странный человек разговаривает?
— Как дела, лохматый? Не боишься так валяться, в открытую? Или у вас в Моздоке собак еще не едят?
Отвернулся обиженно. Да ладно, я и сам понимаю, что шуточки у меня теперь своеобразные. Извини!
В Моздоке недалеко от переговорного пункта по пути к железнодорожному вокзалу есть небольшой парк. Вдоль асфальтовых дорожек тянутся в нем зелеными стенами ряды акаций, затененные сверху другими деревьями, высокими, с роскошной, пышной зеленью.
Вот один из таких зеленых туннелей и скрыл от посторонних странную, очень странную картину.
Только что бодро шагавший человек в пятнистой, застиранной, потертой форме с наскоро наклеенным на «липучку» омоновским шевроном, с темно-зелеными майорскими звездами на матерчатых полосках полевых погонов вдруг остановился и, обхватив себя руками, затрясся, как от озноба.
Навстречу шли люди.
Человек в форме шарахнулся от них в просвет между кустами акации, уселся на аккуратно спиленный пенек под кроной старого огромного дерева.
И заплакал.
Он не рыдал, не голосил, не всхлипывал, не шмыгал носом.
Но слезы, как бы сами по себе, непрерывным, неудержимым потоком текли и текли из его глаз. Тело сотрясалось раз за разом, словно в судорогах. А губы все еще повторяли те слова, которые он произносил безостановочно, в такт своим шагам, пока шел от почтамта к этой аллейке:
— Все вышли, все живы-здоровы! Все вышли, все живы-здоровы!
Прошла минута-другая. Слезы все еще текли.
Просто текли, и все!
Но потряхивать стало реже. И вдруг человек улыбнулся. В душу его ворвалось, влилось живительным вдохом удивительное облегчение. Словно внутри него стремительно раскрутилась, распрямилась невидимая пружина, раньше свитая в донельзя тугие кольца, сдавливавшая стальными петлями его сердце. И в тишине парка прозвучал негромкий, но уже твердый и насмешливый голос:
— Вот картинка! Вот бы сейчас ребята на меня посмотрели!
Змей засмеялся. Открыто, не сдерживаясь. Выплескивая остатки того смертного страха, что сорок пять суток днем и ночью теребил его, как и всякого живого человека, стремящегося выжить в бесчеловечной, противоестественной обстановке войны. Он смеялся, с наслаждением торжествуя свою победу над этим первобытным инстинктивным чувством, которое все эти дни пыталось расплющить его, сломать, задавить, отравить.
Он смеялся, понимая, что выдержал самый главный экзамен в своей жизни, сумев ни на минуту не потерять лица, не струсить, не рухнуть в пропасть молчаливого презрения достойных и отважных мужчин — своих товарищей.
И еще: со слезами и смехом уходил из него другой страх. Тот, что был для него страшнее всех других страхов, страшнее самой смерти — боязнь потерять кого-то из ребят. Уходила нестерпимая, невероятная, отвергаемая и в то же время постоянно саднящая в подсознании мысль, что никто не застрахован от ошибок и неудач. Что бывают ситуации, когда будь ты, командир, хоть семи пядей во лбу, но все равно смерть вырвет у тебя из рук твоего товарища, заберет свою жуткую дань душами близких тебе людей. И тогда тебе придется везти домой «груз двести». Везти, зная, что этот груз — не просто ящики с большими кусками мяса, бывшими людьми. Это — не просто свидетельство физической смерти тех, кто в ящиках. Это — смерть души для тех, кто ждал их домой живыми. И тяжкая пожизненная болезнь для тебя, командир. Болезнь изнурительная, грызущая сердце. Заставляющая и днем и ночью беспрерывно прокручивать в голове каждое свое слово, каждое движение, каждое принятое когда-то решение. Вынуждающая бесконечно искать ответ на один и тот же вопрос: мог ли ты сделать еще хоть что-нибудь, чтобы предотвратить эту беду?
Но ему, Змею, повезло.
Да, конечно, он и сам делал и сделал все возможное, все, на что был способен, чтобы, наконец, сказать эти слова:
— Все вышли! Все живы-здоровы!
И тем не менее ему повезло. Очень повезло! Невероятно повезло!
Змей встал со спасительного пенька. Выдернув из-под погона черный, пропыленный берет, вытер лицо его внутренней стороной. Сообразив, что все равно от слез останутся грязные разводы, в ближайшем киоске купил бутылку минералки и умылся прохладной, щекочущей кожу водой.
По старинной улочке небольшого городка под названием Моздок по направлению к железнодорожному вокзалу легкой пружинистой походкой шел человек в черном берете, в пятнистой камуфляжной форме, с майорскими звездочками на погонах и новеньким омоновским шевроном на рукаве старой, видавшей виды пятнистой куртки. Он шел и, как мальчишка, улыбался каждому встречному. И все, кто шел навстречу, улыбались ему в ответ, а многие даже оборачивались вслед, чтобы помахать рукой в неожиданном для самих себя добром порыве.
Уж больно яркая улыбка была у этого человека. Удивительная, сверкающая, согревающая сердца, весело звенящая на всю улицу:
— Как я счастлив, люди! Будьте же и вы счастливы! Живите долго и будьте счастливы!
Дорогие друзья!
Тех, кто хочет поддержать сайт и помочь мне в самостоятельном печатном издании этого романа, я приглашаю сюда:
Здесь же можно скачать роман в удобных для чтения форматах. Эта услуга платна, т.к. для ее поддержки привлекаются специалисты со стороны.
Словарь наиболее часто встречающихся
специальных терминов
АГС-17 «ПЛАМЯ» — автоматический гранатомет станковый, ведет автоматический огонь 30-мм осколочными выстрелами (гранатами) на дистанцию до1700 метров.
БАМ — батальон армейской милиции. Устаревшее разговорное название частей внутренних войск МВД, в которых военнослужащие выполняют функции патрульно-постовой службы милиции. Соответственно, «бамовцы» — военнослужащие этих частей.
БИАТЛОНКА — так в Чечне называли используемые снайперами боевиков малокалиберные и другие винтовки в спортивном исполнении.
БМП — боевая машина пехоты. Отличается от колесных БТР тем, что БМП — на гусеничном ходу. Разные модификации имеют различное вооружение.
БТР — бронетранспортер. В Чечне в основном применялись БТР-70 и БТР-80. Восьмиколесные бронированные машины с башнями. Вооружены двумя пулеметами: КПВТ — очень мощный (14,5 мм) крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый и ПКТ —7,62 мм пулемет Калашникова танковый.
«ВИНТОРЕЗ» — 9-мм специальная снайперская винтовка с приспособлением для бесшумной и беспламенной стрельбы. Состоит на вооружении в спецподразделениях силовых структур.
ВОГ — выстрел осколочный к гранатомету. ВОГ-25 — для подствольного гранатомета (ВОГ-25П — «прыгающий»), ВОГ-17 — для автоматического (АГС).
«Груз-200» — со времен войны в Афганистане — кодовое обозначение убитого, «Груз-300» — раненого. В силу общеизвестности эти слова утратили свое кодовое значение, но прочно вошли в военный лексикон.
«Град» — БМ-21 — сорокаствольная, 122-мм реактивная система залпового огня, мощная наследница знаменитой «Катюши».
ГРУ — Главное разведывательное управление Генерального штаба Министерства обороны РФ. Спецназ ГРУ пользуется заслуженным уважением среди коллег из других силовых структур.
ДГБ — Департамент государственной безопасности «Республики Ичкерия»
«Зеленка» — этот термин также появился еще в Афганистане и обозначает кусты, заросли, лесополосы — все, что может служить укрытием для засад противника.
«Модуль» — бронежилет.
«МУХА» — РПГ-18 — реактивная противотанковая граната одноразового использования. Бойцы зачастую употребляют это название для всех представителей группы подобных РПГ, хотя каждая модификация имеет свое собственное имя.
НЗ — неприкосновенный запас
Нохчи — от «нохчо» — самоназвание чеченцев
ОМОН — отряд милиции особого назначения. Основные задачи — охрана общественного порядка и обеспечение общественной безопасности в период обострения оперативной обстановки. В описываемый период ОМОНы выполняли в Чечне не только эти задачи, но и зачастую принимали непосредственное участие в боевых действиях: в «зачистках», рейдах, штурмах населенных пунктов и укрепленных районов и т. п.
Подствольник — разговорное название подствольного гранатомета ГП-25 «Костер» или выстрелов к нему. Сам ГП-25 крепится снизу к стволу автомата Калашникова, стреляет 40-мм осколочными выстрелами (гранатами) на расстояние до400 м.
ППС — патрульно-постовая служба (милиции).
Промедол — противошоковое наркотическое средство. Выдается участникам боевых действий в специальных шприц-тюбиках в комплекте полевых аптечек.
РПГ-7 — ручной противотанковый гранатомет.
Разгрузка — разгрузочный жилет с карманами для боеприпасов, специального снаряжения и легкого оружия (пистолеты).
РУБОП (УБОП) — региональные управления (управления) МВД РФ по борьбе с организованной преступностью.
САУшка (от САУ), Самоходка — самоходная артиллерийская установка, в частности, 152-мм гаубица «Мста», установленная на танковом шасси и защищенная бронированным корпусом.
СВД — 7,62-мм снайперская винтовка Драгунова, основная снайперская винтовка, состоящая на вооружении Российской армии, МВД, ФСБ и других силовых структур.
СИЗО — следственный изолятор.
СОБР — специальный отдел быстрого реагирования управления по борьбе с организованной преступностью. Отсюда — «собровцы», «собры», «собрята», шутливое «сябры». В описываемый период СОБРы комплектовались в основном офицерским составом, проходили очень серьезную специальную подготовку и представляли собой высокопрофессиональные подразделения для проведения наиболее сложных и опасных операций, например, по задержанию вооруженных преступников, освобождению заложников и т. п.
«Сфера» — титановый защитный шлем.
Тейп — род (чеченск.)
ФСК — Федеральная служба контрразведки, одно из названий сегодняшней ФСБ в период перманентного реформирования и переименования органов государственной безопасности.
Фугас — здесь — мощное взрывное устройство, которое может быть собрано из разных составляющих и подрываться с помощью электрических детонаторов, радиовзрывателей и другими способами.
Цинк — металлическая оцинкованная запаянная коробка для упаковки боеприпасов.
«Шмель» — РПО — ручной пехотный огнемет, стреляет капсулами с воспламеняющей смесью, прицельная дальность —600 м.
[1] Шконка — койка (жарг.)
[2] Коран, сура 17. Перенес ночью 11(10)
[3] Коран, сура 35. Ангелы, 36 (38)
[4] Коран, сура 25. Различение, 54 (52)
[5] Коран, сура 9. Наказание, 112 (111)
[6] Коран, сура 22.Хадж, 59 (60)
[5]
/p/p
http://www.vgorban.ru/kupit?idProduct=1
ППС