Кангауз

---

 

К А Н Г А У З

 

Ах, КангАуз, КангАуз!

Правда это, или нет, но поговаривают, что в переводе то ли с удэгейского, то ли с китайского вполне справедливо звучит твое имя, как Солнечная Долина.

Ах, Кангауз! Рубленные избушки и палаточный городок биологической станции Дальневосточного госуниверситета. Больше сотни студентов и студенток, собирающих гербарии, гоняющихся с сачками за редкими махаонами и Аполлонами .

О, Кангауз! Радостные концерты птиц, благоухающие поляны фантастически крупной земляники, шкодные руки парней, ловко забрасывающие сочные бордовые ягоды туда, где дамы всего мира и всех времен прячут любовные записочки от нескромных глаз. Песни под гитару у костра, гостеприимные душистые стога июльского сена, освещаемые мириадами светлячков…

Кипучее, юное веселье, шутки и розыгрыши на каждом шагу.

Даже угрюмый и начисто лишенный юмора водитель Вася умел находить в Кангаузе жертву, которую отправлял за «компрессией» для старенького ЗИЛка, из года в год повторяя древнюю шоферскую шутку. А что говорить об остальных!

И передаются из уст в уста, и рождаются на глазах новые истории и легенды. И неважно, сколько в них правды, а сколько — веселой студенческой фантазии. Ибо любимы их герои, любим наш славный биофак, и славно рассказывается у костра теплой июльской ночью хмельным от молодости и любви друзьям…

 

ПИНГВИНЫ

 

В центре дальневосточной тайги, за тысячи километров от антарктических льдов, забившись от полуденной жары под навес летней столовой, два второкурсника старательно снимали шкурки с пингвинов.

Пингвины были жирные, пингвины были здоровенные.

Они воняли рыбой и норовили выскользнуть из рук.

Осатаневшие мухи атаковали пингвиньи тушки. Вконец обнаглевшие оводы и слепни — второкурсников.

Но прочные души отчаянных полевиков были преисполнены чувством долга, осознанием своей избранности и раскрывающихся светлых перспектив.

Именно им поручил отпрепарировать шкурки для будущих экспонатов университетского зоологического музея добрейший, застенчивый, безумно увлеченный орнитологией Юрий Николаевич Казаров. Именно их имена будут красоваться на табличках под чучелами: “изготовил такой-то”. И именно у них есть все шансы досрочно получить зачет по орнитологической практике у въедливого и принципиального, несмотря на всю его душевность, Казарова.

— О! А откуда пингвины? — лопоухий загорелый первокурсник резко затормозил босыми пятками на пыльной площадке.

— Ты при Казарове такое не спроси, будешь до пятого курса зачет сдавать!

— А что я такого спросил? Будто здесь пингвины водятся!

— Слышь, Славка, он что: прикидывается, или в самом деле не знает? — небрежно спросил один второкурсник другого.

— Да, может, они еще не в курсе, всего неделю тут, — лениво отозвался Славка.

— Да о чем вы?

— Вас что не предупреждали про усадьбу дикого барина?

— Какого барина?

— Да здесь до революции один дворянин жил, то ли ученый, то ли моряк. Смольный ручей знаешь?

— Ну!

— Лапти гну! У него усадьба в верховьях Смольного была. А он из какого-то путешествия привез пингвинов и все состояние врюхал, чтобы их содержать. Даже добился, чтобы размножались. Вот местные его диким барином и прозвали.

— Он что, действительно чокнутый был?

— Может и чокнутый. А может, вроде Казарова нашего. Тот ведь тоже всю зарплату на свою коллекцию тратит.

Первокурсник согласно покивал головой. Все знали, что Юрий Николаевич в своей тесной квартирке содержал уникальную, мировой известности коллекцию птичьих гнезд и яиц.

— А куда барин потом делся?

— Кто его знает! Может эмигрировал, может красные расстреляли. А пингвины одичали, держатся здесь, как эндемики . Обычно первый курс сразу предупреждают, чтоб туда не лазили, шугать их нельзя, перестают размножаться Два-три раза в год учитывают, ну иногда вот для контрольных исследований отлавливают. Мы вчера целый день по жаре за ними скакали, умотались.

— Задолбали эти пингвины! — Славка злобно толкнул очередную необработанную тушку, — сейчас прочухаемся без жратвы и отдыха с этими, а вечером опять на отлов. Казаров велел еще трех добыть.

Глаза первокурсника осветились надеждой:

— Мужики, а давайте я вам помогу!

— Да мы и сами управимся…Разве вот… Слышь, а ты язык за зубами держать умеешь?

— Могила!

— Тогда так: бери с собой еще человека четыре, тихо, без шума, собираетесь и — на Смольный. Там увидите — старые вольеры углом стоят. Заходите из лесу и в угол этих жирнюков загоняйте. Ровно трех! Нам притарабаните и ни гу-гу. А то Казаров и нам головы поотрывает и вам достанется. А мы с этими закончим и вас во-он в той палатке дождемся, хоть отдохнем по-человечески.

Через двадцать минут пятерка первокурсников, одни парни (“баб не брать, они все трепливые!”), конспиративно помахав старшим товарищам большим крапивным мешком для добычи, рванула в лес.

Второкурсники посмотрели на часы.

До верховьев Смольного шлепать километров семь. Не по асфальту.

Хватит времени закончить работу и подготовить участникам охоты на пингвинов торжественную встречу. Всем лагерем. Под звуки самодеятельного оркестра.

И с обязательным участием дорогих гостей — двух аспирантов, недавних выпускников родного биофака. Аспиранты только вчера вернулись из антарктической экспедиции и были безумно рады поводу прикатить в Кангауз.

 

Ведь надо же было куда-то девать десять замороженных пингвинов, привезенных ими Казарову в подарок…

 

ГНЕЗДО

 

— Что делать-то будем? А, Юрка? — Вовка, по прозвищу Дерсу Узала с надеждой смотрел на приятеля.

Юрка думал.

Как быстро подкрался час расплаты! Проклятая орнитология, наука для ненормальных! Только-только, часу так в четвертом утра, оторвешься от гитары и от симпатичной девчонки с колдовскими глазами — и пожалуйста: в пять — подъем!

А потом, как идиот, тащишься, постукивая зубами, по росе, слушаешь этих подлых пернатых и натужно пытаешься определить их то по голосу, то по высунувшемуся из кустов хвосту.

Сначала, вроде, приспособились. Выходишь с группой, засветишься перед Казаровым: сумничаешь пару раз, вопросик задашь, а потом, потихоньку, отстал — и под кустик, баиньки.

Но зачет!… Тут не спишешь. Ткнут тебе пальцем в пичугу или, того хуже, дадут послушать ее трели — и будь добр: «Назовите вид, особенности биологии…»

— Придумал!

— Ну, и?

— Ты же слабость Казарова знаешь?

— Гнезда-яйца, что ли?

— Точно. Найдем ему классное гнездо, поставит зачет, как миленький.

— Ну, ты гонишь! Да он тут практику лет десять проводит, все виды знает, уже все образцы пособирал. Да и нам, чтобы редкое гнездо найти, надо знать, где искать и что искать. Мы же — ни бум-бум. Притащим воробьиное, он нам тогда устроит зачет!

— Да-а-а.

Снова дума думается.

— Слышь, а давай сами смастерим. Где-нибудь в лесу. Черта с два он догадается. Пусть потом всю жизнь принадлежность гнезда определяет и птицу эту ищет.

— Юрка, ты гений!

Три оставшихся дня пролетели, как летний звездный дождь.

Все эти дни приятели по тридцатиградусной жаре таскались на голубую сопку Хуалазу, известную голубыми же реликтовыми тараканами, дикими зарослями колючек и полчищами лютых энцефалитных клещей. Трое суток, как хозяйственные сороки, собирали веточки, травинки, оброненный птичий пух и различные перышки.

Наконец, гнездо было готово. Шедевр студенческой мысли украсили две скорлупки от подвернувшегося в последнюю минуту яйца какой-то птахи. Разместилось сооружение чуть ли не на вершине Хуалазы, в развилке старого манчжурского ореха.

Казаров, заинтригованный сообщением студентов о находке какого-то интересного гнезда, бросил все дела и немедленно отправился за юными любителями орнитологии, излучавшими учебное рвение и радость за любимого педагога.

Через час утомительного пути экспедиция добралась до заветной цели.

 

Юрий Николаевич внимательно осмотрел находку, как-то странно всхлипнул, присел на пенек возле гнезда и влюбленными глазами посмотрел на студентов:

— Ребята, если вы сумеете сюда еще и яйца отложить, я вам экзамен по зоологии “автоматом” поставлю…

 

P.S. Из выступления доктора биологических наук, профессора Казарова на международном симпозиуме орнитологов. Пекин, 2004 год.

«Я тронут и очень горжусь той высокой оценкой, которую дали коллеги моей коллекции птичьих гнезд и яиц. Хочу лишь уточнить, что самым редким, а точнее абсолютно уникальным и единственным в мире экспонатом коллекции является не найденное при раскопках гнездо казуара, а …».

 

СПИРТОНОША

 

Димка, крадучись, двинулся в сторону палаток.

В завершающую стадию вступала ответственная и весьма рисковая операция.

Вчера вечером ребята успешно прикрыли его на вечерней перекличке. Старались не для него, для себя. И Димка не подкачал. Крутнувшись на электричке туда-сюда, добыл десятилитровую канистру пива. Настоящего, разливного, свежего пива!

Не улыбайся, читатель из далекого двадцать первого века.

В семидесятых годах века двадцатого, во Владивостоке, раздобыть свежее пиво! Ночью! Это тема для отдельного рассказа. Или детектива.

С раннего утра канистра хранилась в ледяном родничке, специально разысканном в дремучих зарослях Хуалазы. И все участники предстоящего праздника едва дождались пятнадцати часов: времени, когда заканчиваются обязательные занятия и начинается свободный поиск образцов для коллекций в сочетании со всеобщим дуракавалянием.

До родной палатки оставалось шагов пять.

— Так, молодой человек, ну-ка подойдите! — глубокое контральто, переходящее в бас, могло принадлежать только Зинаиде Николаевне Мамовой — руководителю практики первого курса.

Человек необъятного тела и столь же необъятной души, она успешно совмещала роли известного ученого, прекрасного педагога и всеобщей заботливой мамаши, бдительно пресекающей все неблаговидные поползновения своих жизнерадостных подопечных.

— Это что у вас?

— Э-э-э…

— Бе-е-е, — передразнила Мамова, — открывайте!

Тяжкий вздох, клацание алюминиевой крышки.

— Так… пиво! И куда вам столько?

— Пить. Жарко очень.

— А кто вас посылал? Кто еще в компании?

— Никто. Я сам.

— Вы меня не сердите! Сам! Да оно у вас через день по такой жаре прокисло бы.

— Не. Я бы выпил…

Мамова собралась осерчать. Но тут ее настигло педагогическое озарение:

— Вот так, да?! Ну хорошо.

 

Шестнадцать часов.

Два курса, больше ста человек, стоят в каре под солнцем на центральной площадке лагеря.

В середине — группка преподавателей и виновник неурочного сбора.

У ног «залетчика» — запотевшая канистра.

— Вот посмотрите на этого человека. Мало того, что, как китайский спиртоноша- контрабандист, воровским образом притащил в лагерь спиртное, он еще имеет нахальство утверждать, что организовал это дело один. Дмитрий, я вас в последний раз спрашиваю: кто еще собирался пить пиво?

— Я один.

— Ну что ж, пейте. А мы посмотрим. И когда все убедятся в вашей бессовестной лжи, мы вас с позором изгоним с практики.

Долгая пауза…

— Кружку можно?

— Что?

— А как пить-то?

— Ну-ну… Принесите ему кружку.

 

Семнадцать часов.

Каре уже не стоит. Сидит на пыльной затоптанной травке. Многие разделись, прикрыли головы платочками. Солнце шпарит, будто и не собирается на ночлег. Все изнывают от жажды.

В центре площадки Димка, не торопясь, пьет до сих пор еще прохладное пиво.

Сколько осталось в канистре, не видно. Знатоки держат пари. В рядах шепот:

— Десять кружек по двести пятьдесят грамм — сколько будет?

— Два пятьсот…

— А ты говоришь — половина!

— В туалет можно?

— Что? — вопрос застигнул Мамову врасплох.

— В туалет. Это же пиво…

— Хм. Ну, идите…

 

Семнадцать тридцать.

Димка, как опытный марафонец, не частит, он свой темп выдерживает четко.

Не выдерживает заместитель Мамовой:

— Зинаида Николаевна, давайте всех отпустим, а он пусть тут под вашим присмотром рекорды ставит.

— Ладно, молодежь, пока идите, занимайтесь, мы вас попозже соберем, чтобы вы на результат посмотрели.

Народ, жадно глотавший слюну, сбегал попить. Через десять минут к месту казни снова собрались все, без всякого зова.

 

Восемнадцать часов.

Двадцать кружек.

А ведь жарко…

— Зина…Зинадаида… Зиниколаевна… у меня в палатке к-кильки.

— Вы что городите, какие кильки?

— А я н-не с-собирался на пустой ж-желудок. Я с-собирался с к-кильками.

Мамова озадаченно-возмущенно смотрит на “спиртоношу”:

— Ну вы, молодой человек, и нахал!

— Я н-не н-нахал. Я в-вам правду, а вы р-ругаетесь…

 

Вот тут-то и началось…

Народ рухнул. И даже те, кто сидел. В приступах сумасшедшего смеха, разрядившего двухчасовую “педагогическую” процедуру, по полянке катались и студенты, и аспиранты, и преподаватели. Смех не знает табелей о рангах.

Мамова пыталась удержаться.

Но, через минуту и у нее — студентки -«шестидесятницы», выпускницы родного биофака, хватило сил только на то, чтобы сказать:

— Убирайся, паршивец, и не попадайся мне на глаза до конца практики!

Димка, единственный серьезный человек среди этой странной публики, понимающе покивал головой и неверной походкой поплелся к палаткам.

Пройдя с десяток метров, он вдруг остановился, повернулся к Мамовой и, задумчиво морща лоб, спросил:

— А пиво?

— Что, “пиво”?

— Там же осталось. Вы же сами говорили: прокиснет…

 

* * *

Ах, Кангауз!

Тридцать шесть лет прошло…

Но, видно, останешься ты навеки в сердце моем, на самом почетном месте, как то уникальное, единственное в мире гнездо, что до сих пор хранится во всемирно известной коллекции одного доброго и веселого орнитолога.