При использовании материалов с этого сайта, ссылка на автора обязательна.
Уважаемые читатели!
Это произведение существует и в виде готового сценария. Но, для чтения, конечно же, удобней вариант в виде повести, который я и размещаю здесь.
Мы придем на могилы братишек
На периметре комендатуры шел бой. Боец в “Сфере” и бронежилете, расположившись в самом центре амбразуры и тщательно прицелившись, садил одиночными из автомата — тах!-тах!… тах! Пулеметчик, обмотанный лентами поверх тельняшки, на манер революционного матроса, стоя на открытом пятачке, по ковбойски — от пояса поливал “зеленку” длинными очередями из своего ручника. Длинный Пастор, командир расчета АГС, четко, по уставу подавал команды наводчику, пока тот, нажав на гашетку, не заглушил его голос гулкой короткой очередью: дум-дум-дум! Через пару секунд из “зеленки” отозвались разрывы долетевших выстрелов: тах-х…тах-х…тах-х!
С противоположной стороны на территорию комендатуры влетел “Урал”, за ним — БТР сопровождения с бойцами ОМОН на броне.
С подножки машины на ходу спрыгнул Шопен — командир отряда, бегом направился в сторону постов, где вперебой стучали выстрелы, с сухим треском разорвалась ручная граната. Бойцы горохом сыпанули с брони, рванули вслед за ним.
— Что происходит? Прекратить огонь! Ты что, сдурел, как мишень торчишь?! — Шопен, схватив пулеметчика за шиворот, рванул его за угол кирпичного сарайчика, в укрытие. — Где противник, кто дал команду стрелять?!
— Все нормально, командир! — От стены сарайчика отделились двое в вопиюще гражданских нарядах. Джинсы, футболки. У одного на плече — профессиональная видеокамера.
Шопен, потеряв дар речи, стоял и смотрел на это явление. Наконец, задавив себя и остановив гневно заигравшие желваки на скулах, он своим обычным ровным голосом спросил.
— Кто такие?
— Телевидение. Мы тут ребят попросили поработать в кадре. Третий день в городе, ничего интересного. Спасибо, ваши помогли.
Шопен развернулся к бойцам. Те стояли, переминаясь с ноги на ногу и понурив головы.
— Кто дал команду?
Молчание.
— Мой зам в курсе?
— Так точно.
Долгая пауза повисла в воздухе предгрозовым разрядом. Даже задиристый, разбитной наводчик АГС подтянулся, ожидая, что же сейчас произойдет.
— Хорошо, идите!
Дружный облегченный вздох вырвался из десятка молодых могучих легких.
— Да нам бы надо еще… — начал один из телевизионщиков.
— Вам нужно, чтобы шальной пулей кого-нибудь завалило в результате вашей клоунады? Чтобы сюда через час десяток комиссий понаехал разбираться, кто нарушает приказ командующего гарнизоном, открывает огонь без разрешения? Чтобы опять местные шум подняли! Мы только-только с ними отношения наладили. Вы же ( с нажимом на “вы”) вещаете, что мы на мирной российской территории конституционный порядок наводим. Что здесь войны нет. Так какого… — Шопен еле сдержался — вы нам ее здесь устраиваете. Вон, полюбуйтесь — уже делегация идет!
И точно: от крайних домов частного сектора неспешно шли несколько стариков в папахах, один опирался на посох. Впереди бежал молодой парень, размахивая руками и что-то крича.
— Но ваш заместитель…
— Вот вместе с ним на пару теперь и объясняйтесь. Пастор!
— Я!
— Найди зама, я жду его в штабном кубрике.
Минут через десять из штабного помещения в расположении ОМОН, выполнявшего заодно и роль столовой, вышел заместитель Шопена. Тяжко вздохнув, он классическим российским жестом полез было в затылок, но заметив насмешливые взгляды бойцов, резко сбросил руку и с разобиженным видом пошел на выход, покурить, успокоиться.
Жизнь в Грозном шла своим чередом.
У частных домов напротив комендатуры, у ворот, покуривая и неспешно, солидно беседуя, на корточках сидели мужчины. Время от времени они исподлобья бросали внимательные, цепкие взгляды на КПП комендатуры, на выезжающий и заезжающий транспорт. Вот двое встали и пошли в дом. Из тех же ворот, с огромной надписью мелом “Здесь живут люди!”, немедленно вышли двое других, помоложе, и уселись на месте ушедших.
Женщины, перекрикиваясь пронзительными голосами, хлопотали в огородах, развешивали белье, энергично выметали и без того чистые бетонированные дворы. Несколько молодаек, похихикивая, сплетничали у одного из дворов. Половина из них держала на руках грудных малышей или покачивали коляски. У остальных, несмотря на свободный покрой цветастых платьев, заметно выдавались большие животы. Почти за каждую цеплялись еще один-два карапуза, неуверенно топающих вокруг матери.
Пацаны постарше бойко торговались со скучающими на внешних постах комендатуры бойцами. Товар был обычный: жвачка, сигареты, “Сникерсы”. Один даже притащил с недалекого рынка вафельный торт и настойчиво совал его бойцам.
Те отбрыкивались:
— Может твоему торту сто лет. А может он с отравой.
— Не-е! Бомба есть, отравы нет!
— Дорого просишь. На рынке дешевле.
— Э-э-э! Зачем на рынке? Зачем ходить. Так покупай, я что даром бегал?
— А я тебя просил?
— Э-э-э! Если такой бедный, зачем на войну поехал? Ехай домой деньги зарабатывай!
— Ну ладно. Тыщу сбросишь?
— Зачем? Деньги бросать нехорошо!
Видно было, что торговались просто так, больше из интереса. Торт пацану скорей всего дала работающая на рынке мамка. А соскучившихся за нормальной жизнью, за младшими сестренками и братишками парней забавляла нахальная экспрессия юного спекулянта. Каждая его реплика вызывала у спорщиков новый прилив смеха.
Один из пацанов, пользуясь тем, что бойцы отвлеклись, влез на невысокую стеночку ограждения и, сосредоточенно шевеля губами, стал что-то пересчитывать во дворе комендатуры.
— А ну брысь, шпион мелкий! — один из постовых ссадил его с ограды и дал шутливый шлепок чуть пониже спины.
Пацан в ответ, не долго думая, треснул его в грудь, защищенную бронежилетом и запрыгал на одной ноге, дуя на ушибленный кулак.
— Ай, дурак железный!
Бойцы улыбались. А смешливые мальчишки, держась за животы, что-то звонко выкрикивали приятелю по-чеченски.
* * *
К комендатуре подъехал чужой “Камаз”. Постовые на КПП, встретив машину настороженными стволами, вдруг из-за мешков защитных повыскакивали, улыбки на лицах засветились. Те, что под тент заглядывали, смеются, своим руками машут:
— Пропускай.
Зарычал “Камаз”, вполз на территорию. А из-под тента еще на ходу бойцы выпрыгивают. Загорелые, запыленные, в камуфляже. Бороды, как у боевиков. Головы косынками повязаны, серыми от пыли. Лица будто в два цвета разукрашены. Вокруг глаз и выше — бурые: смесь пыли и загара. Ниже — смугло-розовые, распаренные под сорванными облегченно повязками, с дорожками пыли и потеками ручейков потных. У наиболее пижонистых — на руках перчатки с обрезанными пальцами. Разгрузочные жилеты битком набиты магазинами, гранатами. У каждого над левым плечом или на голени — нож боевой. На кого ни глянь — Шварценеггер из “Коммандо”, или Рэмбо ( кто помельче).
Омоновцы сбежались, обнимаются с приехавшими.
Огромный, бритый наголо, но при этом чернобородый детина, больше похожий на афганского моджахеда, чем на российского “спеца”, бросив своим две-три команды коротких, орет радостно:
— Здорово, Шопен! Принимай подмогу!
Командир ОМОН, поспешивший на этот шум, к нему бросился. Тоже обнялись, друг друга по спинам хлопают.
— Душман, братишка, какими судьбами?
— Да мне из ГУОШа передали, что ты тут совсем чехов распустил. Пришлось к вам аж из Гудермеса на выручку рвать.
— Ладно, ладно! Небось твоя банда тамошнего коменданта достала своей крутизной, вот он и придумал, как от вас избавиться.
— Ах ты композитор хренов! — ничуть не обидевшись, рассмеялся великан и от избытка чувств так хлопнул товарища по спине, что тот аж присел:
— Ты, медведь! Убьешь!
— Слушай, это вы так домой припарадились? Выбритые, чистенькие.
— Не в окопах, чай, живем. Воды у нас — хоть залейся. С горячих источников привозим — мойся, стирайся. Чего вшей разводить? Да и куда нам до вас — собров-суперов? Мы — народ скромный. Нам бороды-косынки не к лицу. У меня только один такой…Рэмбо, да и тот — Питон. А своих предупреди: пока здесь не освоятся, пусть никуда не лезут и пальцы веером не растопыривают. Особенно на ногах, а то все растяжки поснимают, — в глазах у Шопена запрыгали веселые чертики.
— Разберемся, братишка. Ты только дай команду, чтоб нас покормили, как следует. А то весь день не жравши.
— Котяра! Ты гостей кормить собираешься?
— Обижаешь командир! Уже накрываем… А… это…? — коренастый, круглолицый, действительно похожий на кота старшина выразительно округлил глаза и его пальцы непроизвольно сложились в фигуру, которой в России традиционно обозначают стопарик.
— Гостям по соточке, по случаю приезда. А свои перетопчутся. Нам сегодня опять весь периметр перекрывать.
— Понял, не дурак! — и прихватив с собой пару бойцов, старшина умчался на помощь кухонному наряду.
Серега, ты не в курсе, кто нас менять будет?
— В курсе, в курсе. Нас сюда затем и перебросили, чтобы мы им на первых порах подсобили. Они от ГУОШа за нами шли, отстали немного. СВМЧ. Срочники….
— Что-то мне твой тон не нравится, а, брат?
— Сейчас сам увидишь. Вон они — пылят.
— Ой, ё…! — Шопен, подперев щеку и пригорюнившись, наблюдал, как из заполонивших двор грузовиков высаживается пополнение из прибывшего батальона.
Зеленые, звонкие восемнадцатилетние пацаны ошарашено вертели головенками на тощих цыплячьих шеях. Армейские каски нависали над их прыщавыми лицами непомерно большими тяжеленными тазиками. Явно неперекачанные руки держали оружие так неклюже, что сразу становилось ясно: эти крутые воины в лучшем случае прошли традиционную подготовку молодого бойца. Три месяца подметания плаца, строевая подготовка, разнообразные наряды и под занавес, перед присягой — три выстрела одиночными по грудной мишени. Окончательно добило собравшихся аборигенов комендатуры то, что из машин выгрузили всего с десяток ящиков с боеприпасами, но в дополнение к ним — целые вороха резиновых палок и пачки пластиковых щитов.
— Мужики, вы куда приехали?
Мальчишки, смущенно пожимая плечами, исподтишка бросали любопытные и тревожные взгляды то на обступивших их “спецов”, то на дома вокруг комендатуры, будто ожидая, что по ним вот-вот начнут стрелять неведомые и страшные “духи”.
— Ну вы и снарядились, командир! — Серега насмешливо уставился на моложавого подполковника, одетого в патрульную милицейскую форму со всеми нашивками и знаками различия.- Кто это вас так надоумил?
— Да в штабе округа! Подняли по тревоге, за шесть часов до вылета. Мы же сюда — прямиком из дома, на самолете. Спрашиваю: “Скажите хоть, что там реально происходит?” А они: “Ты что, шесть месяцев в Карабахе провел и не знаешь, как батальон готовить?” Прошу: ”Дайте хоть боекомплект пополнить!”, а мне:” По телеграмме главка только два БК с собой положено. Все остальное на месте получите.”
— Ага, получите! — кивнул головой Шопен. — Тут уже давно все запасы размели…
— Понятное дело! В Северном сели, в город въезжаем, я чуть не охренел. Какой Карабах?! Тут, наверное, покруче Афгана будет. А у меня офицеры — одна молодежь. На ходу в машинах боеприпасы раздавал. Вот же суки штабные, конспирацию развели, а! — и подполковник завернул в адрес своих начальников такой роскошный оборот, что насмешка в серегиных глазах сменилось восхищением.
— О, брат, да ты поэт! Музыкант у нас уже есть, — Серега шутливо подтолкнул Шопена, — твои слова, да на его музыку… Вот это песенка получится!
— Да…Серега! — протянул Шопен, — Будут сегодня песенки, будет и музыка, Хотел я коменданта попросить, чтобы нам в последнюю ночь перед дорогой отдохнуть дали…
— Какой тут, к Аллаху, отдых? — понимающе усмехнулся собровец. — Эти орлы сегодня все, что шелестит, блестит и “кажется” перестреляют. Через пятнадцать минут после наступления темноты весь боекомплект рассадят.
— Патроны не проблема, — махнул рукой Шопен, — запас есть, поделимся. Тут снайперы по ночам постоянно лазят. А сегодня могут специально собраться: поохотиться на свежачка. Слышь, командир, — хлопнул он бамовца по плечу, — Тебя как зовут-то?
— Володя.
— Игорь. А Душман Серегой крещен… Володя, ты на посты сегодня офицеров старшими ставь. А где не хватит, мы с Серегой своих ребят дадим. Чтобы твои дуриком не стреляли. А то стемнеть не успеет, как получишь “груз двести”.
Тот благодарно кивнул и отправился хлопотать по размещению своего батальона.
— На КПП новые гости. Сердитый женский голос отчитывает постовых:
— Ну и что ты, стрелять будешь? Ты иди вон в бандитов стреляй. А меня не пугай, я уже такая пуганая, что дальше некуда!
У шлагбаума стоит молодая женщина, симпатичная, но изможденная, уставшая, одетая в старенькое платье. На лице синяк громадный. Возле нее пять ребятишек в возрасте лет так от трех до двенадцати. Младшая за подол уцепилась, испуганные глазенки на часовых уставила. Моргает, кулачком веки трет. А по векам, на ресницах – гной зелеными сгустками. Ручонки в цыпках, худющие, голубые прожилки сквозь кожу светятся. Остальные к старшему пацану прижались. Смуглый, черноволосый, как пружинка сжался. Но глаза карие, взрослые — бесстрашно смотрят.
— Что случилось? – Шопен подошел.
— Где тут у вас комендант?
— Комендант в комендатуре. А ты что так развоевалась, красавица? Тут вроде все свои?
— Свои — это которые спасают! А которые нас бандитам отдают, это хуже боевиков!
— Ну-ну-ну… Ты что?! Что приключилось-то, говори толком?
— Здесь говорить? Может еще в лужу (на огромную лужу перед КПП кивает) встать?
— Э, милая. – Шопен улыбается озадаченно, — Да ты сама — боевик в юбке. На нас уже давно так никто не нападал…
— Нападешь тут! – голос к истерике близок, звенит, срывается, — Сколько можно в подвале дрожать?! Каждую ночь эти твари приходят, измываются, пугают… Вчера булку хлеба раздобыла, а сегодня крошки не съели… Лекарств никаких, Ты на детей посмотри…
— Да здесь тоже не курорт, стреляют каждый день… Ты ж пойми… Ладно…Собирай свой детсад, пошли. Как зовут-то?
— Наташа.
Четверо омоновцев расселись на низком кирпичном заборчике, с вожделением рассматривая только что купленный у пацанов-чеченцев вафельный торт. Питон, высокий боец с вальяжными “рисованными” манерами и шкодной щербатой улыбкой, достал жуткого вида кинжал, и, изображая самурая с двуручным мечом, примерился, будто собираясь рубануть тортик с размаху.
— Подожди-ка секунду, — Шопен, притормозив в сторонке Наташу с ее детсадом, к своим ореликам направился.
— Другого места не нашли? Или в расположении тортик не такой вкусный будет? Обязательно надо устроиться у всех на виду, чтобы любой дурак вам мог напоследок пулю засадить?
Долгая пауза повисла.
— Вы меня плохо поняли?!
— Да еще рано, командир. До темноты еще час, если не больше… Мы быстренько, — в голосах бойцов явно ощущались просительные нотки, видно было, что особо спорить с командиром никто не намерен. Только Питон всем своим видом выражал недовольство заслуженного ветерана, которому, словно мальчишке, осмелились сделать такое пустяковое замечание.
— Ну да, вы с духами обо всем договорились…
— Да ладно. Тишина в городе. Вон комендатура тоже отдыхает. И ничего, — наконец подал голос и Питон.
Шопен оглянулся. Действительно, недалеко от омоновского поста, под стенкой комендатуры, несколько офицеров курили, сидя на корточках, и весело смеялись над какими-то байками жизнерадостного помощника коменданта по работе с населением.
— Марш в расположение, — голос Шопена не оставил никаких шансов на продолжение дискуссии.
Бойцы дружно поднялись, поплелись к зданию. Питон, досадливо лакомство в коробку запихнул, газетку, что на заборе расстелили, скомкал со злостью, в сторону чеченских домов запулил.
Командир улыбается язвительно:
— О! Еще один ребеночек. Губки надул. Давай мы тебя в этот детсадик тоже возьмем?
Питон взгляд поднял и, будто в стену уткнувшись, замер.
Малыши, в нескольких шага стоя, глазенками в тортик вцепились, оторваться не могут. Наташа голову наклонила, детей подталкивает:
— Пошли, пошли!
Двинулись послушно, но головенки у всех к коробке яркой, как стрелки компасов к Северу, повернуты.
— Ну, командир, весь аппетит отбил, — Питон в несколько шагов детвору догнал, сунул тортик самой маленькой.
— Эй, кнопка! Держи! Только со всеми поделись!
Девчушка вцепилась в коробку, серьезно головой кивает. Остальные восторженно то на подарок, то на Питона смотрят. Улыбнулся боец, еще что-то шутливое сказать хотел, но перехватило горло, все слова застряли. Развернулся резко, побежал своих догонять.
От комендатуры снова взрыв смеха донесся. Шопен на веселую компанию посмотрел, с досадой плечами пожал. Потом перевел взгляд на частные дома за линией постов. Улица была пуста. Исчезли чеченские пацаны. Будто испарились сидевшие на корточках у домов мужчины. Опустели дворы. В переулке мелькнула женщина. Таща за руки двух ребятишек, она опасливо оглянулась в сторону комендатуры и торопливо скрылась за поворотом.
Шопен нахмурился, подхватил девчушку с тортиком на руки,
— Ну-ка, клопы, давайте шагу прибавим.
В комендатуре никого не было. Только связист в своей конурке лениво переговаривался с кем-то из своих эфирных собратьев. Усадив детей за столы в большой комнате, служившей кухней, столовой и штабом одновременно, Шопен пообещал:
— Сейчас я нашего главного кормильца найду, тот с вами быстро разберется.
В дверях он столкнулся с помощником коменданта по тылу. Тот вел, обняв за талии, сразу двух телевизионщиков и весело приговаривал:
— Так, ребятки, сейчас для тренировки махнем по соточке, а за ужином уже — как следует.
— Тезка, где комендант?- озабоченно спросил Шопен.
— У себя, а что?
— Что-то мне не нравится…
Серия разрывов легла перед сидящими на улице офицерами, расшвыряла их в стороны. Совсем близко, из кустов, из-за стоящей метрах в ста старой, разбитой кочегарки хлестанули автоматные очереди.
С первыми разрывами, стоявшие на постах омоновцы и собровцы среагировали почти мгновенно, из всех стволов ударили по краю “зеленки”. Небольшая группа, под прикрытием огня товарищей, кинулась к упавшим, выхватила их из под огня. Кого на спине, кого волоком — вбросили в коридоры комендатуры, тяжко дыша, попадали на пол, прислонившись к стенам.
Мимо них, грохоча тяжелыми ботинками, пронеслась группа резерва. В руках — автоматы, пулеметы, коробки с запасными лентами. За спинами — по две-три “Мухи”. Разгрузки до отказа набиты боеприпасами для себя и для тех, кто только что по “зеленке” отстрелялся. Через запасной вход, прикрытый стеной мешков с землей, вынырнули на улицу. Сквозь черные султаны, сквозь струи трассеров рванули врассыпную, к постам. К братишкам.
И пошла бойня!
Раненых в спальное помещение перенесли. Двое — тяжелые. Их на кровати уложили. Трое, исполосованные поверхностными ранениями, кряхтя камуфляж стаскивают, шальными от шока глазами кровавые дорожки на собственном теле рассматривают. Еще двое стоят, покачиваясь, трясут головами, пытаются звон от контузии из ушей вытряхнуть. Айболит и все, свободные от боя, друзьям помогают: кровавое тряпье срезают, промедол колют, раны перевязывают.
В одной из комнат — телевизионщики.
Молодой коротко стриженый крепыш в туго натянутой на груди камуфляжной футболке, сидя на ящике из-под патронов и держа в руке микрофон, раза три подряд, под аккомпанемент автоматных очередей пытается начать репортаж:
— Наша съемочная группа находится в одной из комендатур города Грозный…
Грохот разрывов, сверху сыпется что-то, репортер вжимает голову, снова начинает:
— Наша съё…
— Ё… твою мать, — как бы заканчивает его фразу ворвавшийся боец, — засел, падла в кочегарке, из-за кирпичей не выковырнешь, “Муху” дайте!
— Лучше “Шмелем” зажарить! — отзывается другой, стоя на коленях недалеко от журналистов, и разрывая полиэтиленовую упаковку огнемета.
— “Шмеля”? Давай “Шмеля”, возбужденно кричит боец. Пританцовывая от нетерпения, ждет, пока ему отдадут оливкового цвета трубу со смертоносной начинкой и, подхватив ее наконец, выскакивает на улицу, в грохот и трескотню.
— Наша съемочная группа находится в одной из комендатур города Грозного. Вот уже три дня, как действует подписанное командованием федеральных войск и Асланом Масхадовым соглашение о прекращении огня. Но вопреки законам жанра нам сегодня не придется сказать не слова. За нас говорят автоматы…
— Готово!
Облегченно вздохнув, журналист встает с патронного ящика, нервно закуривает и говорит оператору.
— Володя, поснимай еще раненых… Перемирие, блин!
С улицы лай собаки доносится: испуганный, подвывающий. Снова серия разрывов, и лай в скулеж отчаянный переходит.
Раненый в живот кинолог Вадим стонет:
— Ральфа, Ральфа заберите!
Один из бойцов на улицу выскакивает. Пригнувшись, бросается к стоящему недалеко от входа вольеру, в котором мечется немецкая овчарка. От зеленки его прикрывает невысокий кирпичный заборчик, не больше метра. И стоило мелькнуть над забором его полусогнутой фигуре, как прицельная очередь выбила фонтанчики крошки из кирпича, рикошетом хлестанула по макушке шлема, слегка оглушив бойца и усадив на землю. Совсем ползком он добирается к вольеру, стволом автомата сдвигает вертушку. Сообразив, что происходит, духи укладывают рядом пару гранат из подствольников. Одна взрывается метрах в пяти, вторая, ударившись в стену, накрывает человека и собаку брызгами штукатурки и мелкими осколками. А те, уходя от смерти, стремительно мчатся на четвереньках к спасительной двери: собака — повизгивая, а боец приговаривая, — Ох бля! Ох, бля! — и под запоздавшую автоматную очередь они вместе проскакивают в коридор.
Собака сразу бежит в комнату, где стоит кровать его хозяина. Увидев непонятную толчею, ошалев от запахов гари и крови, она вздыбливает шерсть и рычит, недоверчиво глядя на окружающих.
Кинолог шепчет:
— Свои, Ральф, свои! Иди ко мне, не бойся. Здесь все свои.
И бессильно свисающей рукой пытается погладить виновато поскуливающего пса.
Серега — собровец, вместе с командиром бамовцев к Шопену спешат. Лица встревоженные.
— Братишка, у нас сюрприз на букву “х”.
— А не хватит на сегодня сюрпризов?
— Не, еще только начинаются…
— Да что такое?
— У него, — кивает собровец на подполковника, — полный “ЗИЛ” — наливняк бензина. Девяносто третьего.
— Где? — холодея, спрашивает Шопен.
— А вон: под стенкой комендатуры, — машет рукой Серега.
Действительно, на углу стоит бензовоз. Пули щербят возле него стены. Пару раз в нескольких метрах от машины вздыбливаются разрывы подствольников.
— Да вы что…начинает Шопен.
— Ладно, не рычи. Пацан — водитель испугался, убежал. И ключи уволок. Но у нас есть зиловские. Мой боец машину выведет. Только твоим надо будет выскочить, духов огнем в упор ошарашить. Под разрывы перегоним в мертвую зону.
— Котяра, всех с подствольниками сюда.
Минуты не проходит, как две пятерки гранатометчиков в коридорчике выстроились. Среди них и Питон с теми, кто недавно тортик на улице разделывать собирался.
Шопен задачу ставит:
— Разбиваемся на две группы и залпами поочередно отрабатываем край “зеленки”. Перезарядка — в укрытии, зря рисковать не нужно.
Заканчивая, не удержался:
— Питон, ты бы сбегал, проведал свою коробочку. Духи вторым заходом как раз там накрыли.
Тот, виновато сморщив нос, в затылке чешет. Друзья смеются, локтями подпихивают.
— Всё… Заряжай! Пошли!
Подошедшие телевизионщики вслед нацелились.
— Куда? Жить надоело?
Крепыш — журналист бурчит сердито:
— Извини, командир. Я тебя не учу, как твою работу делать? — и поняв, что слишком резко получилось, добавляет примирительно, — надо же людям показать, что здесь делается, и как наши ребята драться умеют.
Шопен вскидывает брови, тянет изумленно-одобрительно:
— Мужи-ик! Тебя как зовут?
— Михаил.
— Ладно, Миша, подожди секунду… Малыш, Мак-Дак!
Подбегают двое из резерва. У одного- здоровяка — пулемет ручной, у второго — сухощавого, с умным тонким лицом — автомат с оптическим прицелом.
— Прикройте ребят, головой отвечаете! Малыш,- к здоровяку обращаясь, — ты старший.
Тот молча в ответ кивает.
— Ну, с Богом, — и оператору, — Только смотри: для духов твоя камера — это просто оптика. По возможности, башку от нее подальше держи…
Пригнувшись, журналисты со своей личной охраной выскакивают туда, где бой идет, и смерть носится, свою дань с живых собирая.
Снова волны разрывов с автоматной и пулеметной трескотней сливаются. За черной завесой, взревев мотором, проскакивает во внутренний дворик “ЗИЛ”- бензовоз.
— Фу-у-у! — хором облегченно выдыхают командиры, в комедатуру возвращаясь.
— Мешками обложить, брезент от подствольников сверху натянуть! А завтра хоть весь батальон на лопаты ставь, но чтобы капонир был под бензовоз. Это же — вакуумная бомба под собственной задницей, — качает головой Шопен.
— Ну кто знал, что разгрузиться не успеем, как в такой концерт попадем,- оправдывается бамовец.
— Да ладно, тут твоей-то вины нет. Хотя пузырь с тебя — все равно. О! — спохватывается Серега, — ты же у нас еще и не прописанный! Вот завтра за все сразу и выкатишь… Так, а это что за запах? Закусь спеет!
В грохот разрывов, звуки перестрелки вплетается шкворчание мяса на огромной сковородке.
Наташин детсад уже оприходовал приличную кастрюлю каши с тушенкой, а под чай — с десяток бутербродов и подаренный тортик. Но из-за стола никто не уходит. Все зачарованно следят, как тыловик комендатуры, в бронике, в шлеме, с автоматом за спиной, на керосинке баранину жарит. Переворачивает мясо большой вилкой, убавляет огонь и, махнув Наташе рукой, мол, присмотри, выскакивает с очередной выходящей группой. Через пару минут он возвращается. Бросает пустые магазины сидящему у стены бойцу с перевязанной головой, — Набей! — и, пока тот снаряжает магазины патронами, возвращается к сковороде.
Наташа слабо улыбается:
— Давайте, я дожарю.
— Мясо – мужское дело. Ты иди к своим мурзилкам, умывай, да укладывай. Возьми там, в аптечке марганцовку, маленькой глаза промой. Доктор сейчас занят, утром посмотрит.
В расположении ОМОН, в уголке, за старой партой, сидят шестеро в полной боевой. За спинами у них еще человек пять. Тоже вооружены до зубов — бодрствующая смена. Шестеро режутся в карты, в “дурака”, на вылет. Остальные заглядывают им через плечи, вполголоса дают советы. Игроки незлобно и также негромко отругиваются.
На железных армейских койках, поставленных в два яруса, на синих и серых солдатских одеялах отдыхает третья смена. Бойцы, свои автоматы обняв, расстегнув броники и поставив их “коробочкой” на бок, спят между титановыми створками, как ниндзя-черепашки. В головах у каждого шлем лежит. Обутые ноги на панцирных сетках покоятся, матрацы подвернуты, чтоб не испачкать.
За стенами кубрика бой идет.
Шлеп-шлеп-шлеп… Дум-дум-дум… Бум-ба-бах! Бум-ба-бах!
Трясутся стены, прыгают.
А бойцы спят. Один из них перевернулся на спину, похрапывать было начал. Негромко сначала, а потом — соловьем залился. Сосед с нижнего яруса, из глубокого сна вынырнув, ногой его снизу пихает:
— Хорош храпеть, спать мешаешь.
Картежники, переглянувшись, прыскают, зажав рты, чтоб не расхохотаться. Один, наиболее смешливый, в коридор выскакивает. А храпун и его сосед снова в сон проваливаются.
В “кубрик” командир взвода зашел. Что-то сказал вполголоса, и будто не спал никто. Поднялся резерв. С ясными глазами, напружиненными телами, к любому обороту готовые, поднялись, как один. В три-четыре секунды застегнули броники, надели шлемы, присоединили магазины к оружию. Походкой волчьей, скользящей, настороженной, пошли на выход.
Сытая малышня, забравшись в свободные кровати, отключилась мгновенно. Но даже во сне их отмытые от многодневной грязи мордашки серьезны и напряжены.
Наташа, устало подперев щеку рукой, и не обращая никакого внимания на взрывы и стрельбу, рассказывает коменданту о своих злоключениях.
— Я бы сама давно сбежала, хоть пешком ушла. А их (кивает на детей) куда денешь? У Хасбека родители под бомбежку попали. Родня, конечно, есть, но дальняя, в ауле где-то, где я их сейчас найду?
— А!.. То-то я смотрю, этот черненький — чиченок вроде. Значит, не все твои.
— А у меня своих нет. Я и не замужем еще. Мне ведь двадцать всего. А что, совсем на старуху похожа, да?… Надюшка и Алик — тоже сироты. У них родители еще до войны без вести пропали. Люди говорили, что их за квартиру убили. А детей мы по соседям прятали. Приходили какие-то, говорили: отдайте нам щенков. Но соседи-чеченцы вступились. Со своими-то они не связываются…
Снова заскакивает зампотыл. Опять бросает магазины бойцу. Заглядывает в опустевшую сковороду:
— О, молодцы! Наташа, да ты расслабься. Может, тебе водочки налить?
— Нет, что вы! …А сегодня ночью двое в подвал приперлись. Автоматом — по лицу. Стали меня лапать. Говорят: “Патронов на тебя жалко. Сейчас трахнем и прирежем.” И Хасбеку говорят: ”Хочешь русскую суку попробовать?” А он на них как бросится…
— Ну ладно, ладно реветь-то. Эх ты, Наташка-промокашка! Столько вытерпела, а тут… Все, не волнуйся, кончились твои приключения. Вот разделаемся с этими артистами, а завтра с нашей колонной на Моздок уйдешь. Я переговорю с Шопеном, он возьмет.
Ночь. На посту, на дне широкого окопа, полукругом обложенного мешками с землей, и накрытого досками с дерном, прижавшись спиной к стенке, сидит молоденький солдатик из только прибывших в комендатуру бамовцев. Съежившись в комок и прижав к себе автомат двумя руками, как ребенок, у которого хотят отнять игрушку, он тихо-тихо, еле слышно выбарматывает:
— Сейчас меня убьют! Сейчас меня точно убьют!
Слева и справа от него стоят матерые, лет по двадцать пять — тридцать омоновцы. Тот, что справа — с автоматом. Дав короткую очередь, он быстро отшагивает в сторону, за мешки, а потом неспешно передвигается к соседней амбразуре. Второй — с бесшумной снайперской винтовкой. Он не столько стреляет, сколько разглядывает что-то впереди в ночной прицел.
— Вот ты, сука, где затаился! Наглый, тварь! — цедит сквозь зубы снайпер и чуть погромче бросает напарнику:
— Витек, дай-ка длинную. Только рядом с ними положи, на вспышки, чтоб поверили.
Тот высовывает автомат в амбразуру, куда-то целится, а затем, убрав голову за мешки, дает длинную очередь.
Тут же в автоматную трескотню со стороны “зеленки” врывается хлесткий выстрел снайперской винтовки, и автомат омоновца, вылетев назад из амбразуры, ударяется в заднюю стенку окопа. Практически синхронно с ударом чеченской пули звучит хлопок бесшумки и снайпер, быстро сменив позицию, снова прилипает к прицелу. Хозяин автомата, сидя на корточках и шипя от боли, трясет контуженной рукой.
— Ранило?
— Нет, зашиб сильно.
— Ну ты как пацан, ты чё не убрался вовремя?
— Чё-чё!, — передразнивает напарник, — не успел. Откуда он стрелял? Как будто в амбразуру ствол засунул…
— Почти. Я его, козла по краю “зеленки” ищу, а он — сто метров, на свалке за кирпичами устроился.
— Завалил хоть?
— Лежит, родной, ствол задрал. Был бы живой, уполз бы.
— О! Сейчас пойдет охота! Полезут доставать.
— Ага, только для начала нам просраться дадут со всех стволов… как рука?
— Отходит.
Омоновец, покряхтывая, поднимает автомат и,- разглядывая его в отсветах, проникающих в амбразуры, удивленно говорит:
— Мушку срубил! Во артист!
Дум! Дум! Дум! Разрывы подствольников обкладывают окоп. Один приходится прямо на крышу, и сыпанувшаяся земля окончательно вжимает в пол скорчившег/pося мальчишку. Сразу несколько автоматов слитным треском аккомпанируют разрывам, и пули противно чмокая, вгрызаются в мешки.
— Ага, прижимают нас, сейчас за своим полезут! — азартно говорит омоновец.
Тут он, наконец, обращает внимание на вконец перепуганного и замолкшего солдатика.
— Эй, герой, давай свой автомат. Хорош с ним обниматься.
Тот долго и нерешительно сопит, но наконец, срывающимся голосом отвечает:
— Не дам. Это оружие!
— А я думал — швабра. Ну не дашь — сам вставай, воюй. Или совсем прилип? Да ты не стесняйся, в первом бою обосраться не в падлу.
— Кто обосрался?- обиженно вскидывается пацан. Но тут же новая серия разрывов усаживает его на пол, и он снова начинает бормотать:
— Сейчас меня убьют, сейчас точно убьют…
— Вот они! — Снайпер — омоновец, подобравшись, делает два выстрела подряд, быстро меняет позицию.
— Давай автомат! — Уже зло кричит второй.
— Не дам! — взвизгивает солдатик и, неожиданно, подскочив к амбразуре, с яростным воплем,- А-а-а! — начинает поливать длинной очередью пространство перед постом.
— Ты сдурел! Короткими бей, а то на вспышку пулю получишь! — омоновец за плечи откидывает мальчишку к другой стенке. А тот, блестя глазами, восторженно кричит:
— Я его завалил! Я его завалил!
— Кого ты там завалил? Лупил в белый свет, как в копеечку! — уже без злости, снисходительно отзывается омоновец.
— Точно завалил! Я видел! — вдруг неожиданно отзывается снайпер.
Повернувшись на секунду, он улыбается напарнику и заговорщицки подмигивает: дескать, что тебе, жалко пацана подбодрить. Тот смеется в ответ и хлопает солдатика по плечу:
— Ну, молодец, брат, с крещением! — и серьезно добавляет, — Ладно, я подствольником поработаю. А ты не увлекайся. Только короткими: очередь — и прячься, очередь — и прячься. Береги башку.
На другом посту двумя солдатиками-срочниками командует молоденький лейтенант — бамовец.
— Вон они, — оторвавшись от амбразуры, говорит лейтенант. — Целая группа, человек пять.
— Замолотим?! — азартно спрашивает один из солдат.
— Да проскочили уже, влево в зеленку, к кочегарке. А что если…
Солдаты выжидательно смотрят на него.
— Смотрите, — те приникают к амбразурам, — если между кучами проскочить, а дальше под заборчиком, можно им в тыл выйти.
— А мины? — боязливо спрашивает один из солдат.
— Они левее.
— А нас свои не завалят? — сомневается другой.
— Там мертвая зона. Наши туда не достают, вот они и лазят. А мы им (делает красноречивый жест двумя руками) в задницу засадим. Ну что, испугались?
— Не-е.. неуверенно тянут солдаты.
— Пошли!
И офицер пригнувшись, первым направляется к выходу.
Напряженно сопя, но стараясь при этом как можно меньше шуметь, они пробираются между завалами мусора. Прокравшись вдоль старого, покосившегося забора, углубляются в заросли кустов. Все ближе и ближе звуки стрельбы, где-то совсем недалеко — гортанный голос в рации. Все большее возбуждение овладевает отчаянной троицей: азартные улыбки, блестящие глаза… Рисуясь друг перед другом, они держат автоматы плашмя, как герои боевиков, и в каждом их движении сквозит нетерпение: скорей увидеть врага, ударить ему в спину, яростно поливая все вокруг автоматным огнем.
Из кустов чуть в стороне, пропуская азартных героев еще глубже в “зеленку”, вслед им спокойно смотрят два боевика — фланговое охранение. Один из “духов” под треск недалекой стрельбы что-то негромко говорит в рацию.
Группа проходит еще метров двадцать, и из-за поросших высокой травой бугров, из-за стволов деревьев на них выпрыгивает шесть боевиков — по два на каждого. Один из солдат, сбитый ударом приклада автомата, падает, как подкошенный. Второй успевает увернуться от нападающих, но его валят ловкой подсечкой и прижимают к земле. Ловкий, сильный, вымуштрованный в училище лейтенант реагирует мгновенно. Метанув одного из нападавших через спину, рукоятью автомата разваливает ему висок и, уйдя кувырком в сторону, длинной очередью сваливает сразу двух боевиков. Ответная очередь осаживает его на траву и он, тоскливо выдохнув, — Мама! — замирает.
Пастор, командир расчета АГС, перетащивший свой “аппарат” на новую позицию, видит в кустах мелькающие вспышки, слышит непонятные крики. Быстро развернув гранатомет, и приговаривая, — Вот вы где, родненькие! — он дает несколько коротких очередей.
Серии разрывов расшвыривают в стороны сцепившихся солдат и боевиков. Один из огненно-черных клубов подбрасывает и без того уже мертвого лейтенанта. И через несколько секунд на замершей поляне лежат только семь трупов. Единственный уцелевший боевик вытаскивает к своим раненого товарища и что-то говорит, показывая рукой назад. Еще группа “духов” направляется туда, за телами погибших.
Командиры, собравшись у стола в комендатуре, устало перебрасываются словами.
— Похоже, сдыхают?
— Рассветет скоро. Им смываться пора.
— Да, мужики, — качает головой бамовец, — весело тут у нас.
— Да это — ерунда. По сравнению с тем, что здесь раньше творилось, у нас — курорт. Как Майкопской бригаде досталось, или десантуре с вэвэшниками, которых в декабре-январе вводили, нам и в страшном сне не приснится, — серьезно отвечает Шопен.
Серега, что-то вспоминая, печально головой качает.
Из рации Шопена чужой голос доносится.
— Э, Шопен! Как здоровье у твоих друзей? Хорошо мы вас сегодня потрепали?
— Нашел чем гордиться! Крутых из себя строите, а сами только из-за угла убивать умеете. Какой идиот эти перемирия выдумывает?! Давно бы уже вас задавили.
— Почему идиот? Умные люди придумывают. Деньги хорошие зарабатывают…
— А чего ты сегодня так поздно на нашу волну влез? Раньше слово сказать не давали…
— Да так, послушать хотелось, как ты своими командуешь.
— Ну и как?
— Ничего, маленько умеешь воевать. Только людей своих не жалеешь. Зачем на такие серьезные дела пацанов посылать, а? Как теперь их трупы забирать будешь? Или собакам оставишь? Мы своих не бросаем…
— Ты о чем? Мои все на месте.
— Э-э-э, командир называется… А трое, которых ты мне в тыл посылал? Или это не твои, забрели откуда-то?
— Кто? — Шопен обводит взглядом братишек-командиров.
Снова рация заговорила:
— Лейтенант Горяченко Николай Иванович… Храбрый был лейтенант, уважаю. Так, — шелест в рации, — рядовой Тюрин…
Грохот возле стола: командир бамовцев, побледнев, вскочил, стул уронил.
— Седьмой пост! Угловой. Как же они так?! Куда их понесло? Колька, вот пацан, а!
— Где они?- Шопен продолжает разговор так, будто речь идет о вещах вполне заурядных.
— Да тут, недалеко. Дачный поселок знаешь. Угловой домик, прямо на повороте, зелененький такой…
— А чего это ты так раздобрился?
— Хорошо умирали твои ребята. Похорони, как следует. Ну, до следующей встречи. — Голос в рации был полон ненависти и яду. — Только долго их не оставляй, тепло. Пока бояться будешь, протухнут.
На Грозный накатывался рассвет. Багровые отсветы пожарищ как-то незаметно заместились пурпурными всполохами зари. А затем, потянутая дымкой голубизна поглотила на небосклоне все остальные краски.
Комендант, все командиры подразделений и старшие офицеры собрались у большого стола с картой местности. У двоих перевязаны головы. Один нянчит подвешенную на перевязи руку, его лицо покрыто испариной и время от времени искажается от дергающей боли в раненом плече.
Комендант, в очередной раз пробежавшись карандашом по карте, говорит задумчиво:
— Непонятно, чего их туда занесло. Ну, хорошо, решили в тыл боевикам зайти. Но те в основном в полосе от дороги до Сунжи ошивались. А шлепать еще чуть не километр, через зеленку, через просеку…
— Вот-вот, — кивает головой Шопен, — Пастор говорит, что от того момента, когда ребята еще с поста стреляли, до непонятной суеты в зеленке минут пять прошло, ну максимум — десять. Не успели бы они так далеко забраться.
— Рупь за сто: их в этот домик специально перетащили. Какую-то подлянку готовят. Кто этот район знает? — Серега обвел товарищей вопросительным взглядом.
— А может, в самом деле решили уважение проявить?. — один из помощников коменданта, тот что с раненой рукой, подошел поближе к столу.
— От них дождешься!
Комендант снова к карте склонился.
— Если бы ребят убили и оставили возле кочегарки, то духам не было бы смысла нас в “зеленку” выманивать. Тут под прикрытием комендатуры можно одним взводом управиться. А вот в дачный поселок так просто не выйдешь. Со всех сторон лес настоящий. Целый полк растянуть можно. И на стрельбу друг по другу спровоцировать.
— Эт-то трюк известный, с ним мы управляться умеем… тянет один из офицеров. — Душман прав. Какую-то новую подлянку надо ждать.
— Пионер, бери машину, группу прикрытия, гони за Даудом и его ребятами, — говорит Шопен одному из своих офицеров, — найди их хоть из-под земли. Пусть он всем любопытным скажет, что его на другой конец города вызывают. Куда-нибудь на Старые Промысла. Понял?
— Ясно.
— В нашу комендатуру провезете скрытно. Боевики не должны знать, что они здесь.
Комендант подтверждающе головой кивает.
Офицер-омоновец быстро выходит на улицу и слышно, как он зовет водителя машины и кого-то из бойцов.
— Кто такой? — спрашивает Серега.
— Дауд?… Чеченский ОМОН.
— На хрена он тут нужен? Ты что, с чехами в “зеленку” собрался? Тогда я — пас. Они нас проведут…как Иван Сусанин.
— Дауд здесь, в Ленинском РОВД начальником розыска был. Давил бандоту, как положено. А когда Дудаев стал из уголовщины личную гвардию набирать, они с Даудом в числе первых посчитались. Сына убили. Жена и дочка у друзей с ручным пулеметом в обнимку ночевали, пока он их не сумел в родовое село отправить. Сам он дудаевцами заочно к смерти приговорен. И вся команда у него такая же. Так что эти…чехи… понадежней нас с тобой будут. Их только придерживать надо. Горячие очень.
— Ну смотри…- в голосе Сергея оставалось сомнение.
Через час собрались в новом составе. Худощавый, порывистый, с небольшой черной бородкой, весь обвешанный оружием Дауд увлеченно рассказывает, по карте карандашом черкая:
— Правильно понимаешь. Тут очень хитрое место. Они знают, мы знаем. А из федералов никто не знает. И на картах ваших ничего нет. Тут дренаж мощный. Во-от такие трубы бетонные (показал руками полный обхват, аж на цыпочки привстал). Целые тоннели. И выходят колодцами: вот здесь, здесь и здесь. Они запустят вас. Потом спереди стрелять начнут. Вам придется здесь залечь, на насыпи. И будете к колодцам спиной. Расстреляют вас, как в тире, и уйдут спокойно.
— Вот он почему вдруг вздумал о наших позаботиться, — зло улыбается Шопен.
— Это Ильяс-то? Который тут у вас в районе орудует? Этот позаботится! (Серега довольно головой кивает: вот, мол, я же говорил) Он вообще никого, кроме своих, за людей не считает. Да и с теми себя, как князь, держит. Так что это все — разговоры. Видно, хорошо вы их потрепали. Им теперь с вас надо много крови взять. Иначе Ильяс у своих уважение потеряет. И власть.
— Ну и что делать будем, брат?
— Идите, как будто поверили им. Не совсем, но поверили. Прикрытие возьмите. Осторожность покажите. А мы в трубы пойдем.
— Как же в них драться? Там и стрелять нельзя, сплошные рикошеты будут…
— Зачем стрелять? Ты помнишь, как мы зимой таджикский батальон из комплекса ПТУ выбивали?
— Все равно риск большой. И дачный поселок, и “зеленка” — рай для снайперов. Потери будут почти наверняка, даже при самом удачном раскладе. Стоит ли живых ребят терять, за тех, кому уже все равно… Вот вопросец-то! — Голос коменданта глух и горек. Что ни говори, а окончательное решение — за ним. Тяжкая ответственность.
— Шопен, а тебе я вообще приказывать не могу. Закончилась ваша командировка. Все. Нет вас здесь… В общем так, мужики: пусть каждый еще раз подумает и окончательно решит. Двадцать минут даю.
На выходе из комендатуры Душман придержал Шопена:
— А что там Дауд про таджикский батальон говорил?
— Да это просто так называли. Сбродный батальон. Фанатики-добровольцы, наемники, авантюристы разные. А большинство — таджики: тамошние националисты темноту и нищету всякую по кишлакам насобирали. Зимой, в первой командировке мы тут, за Сунжей, их из комплекса зданий ПТУ выбивали. Целый батальон внутренних войск и мой отряд. Три дня топтались, не хотели людей терять: не комплекс, а крепость. С трех сторон — пустыри, с четвертой речка. На территории – подвалы, как катакомбы. На вторую неделю Дауда к нам прислали. Мы ему тоже тогда не верили. А он попросил отвлекающую атаку с шумихой устроить. И под это дело в комплекс по видом духовской поддержки проскочил. С ним всего двенадцать человек было. А тех — больше сотни….
— Ну и?
— Вырезали всех. Тихо, практически без стрельбы.
— Ого, — Серега поежился, — таких хлопцев, конечно, лучше в друзьях иметь.
— Лучше. Да вот не получается — всех. Я так думаю, у Ильяса такие отчаянные ребятки тоже есть. Так что, настраивай своих орлов по-серьезному. Хорошо хоть, у нас с тобой тоже не детский сад.
— Да… задумчиво протянул тот. И вдруг оживился:
— О, Шопен! Ты где сейчас будешь?
— В кубрике. А что?
— Я принесу кое-что. Специально тебе из Гудермеса тащил, да забыл за суетой этой.
Шопен зашел в расположение. Бойцы спали после бессонной ночи, как убитые. Только несколько человек сидели на кроватях, кто зашивая форму, кто разбираясь с амуницией и тихонько переговариваясь. Двое, устроившись за партой, писали письма домой. Симпатичный, крепкий парень в трусах и тельняшке, сидя на табурете в самом углу и высунув от напряжения и прилежания язык, тихонько пытался воспроизвести какой-то сложный аккорд на старенькой, заклеенной этикетками от жвачки гитаре.
Шопен постоял возле него, послушал.
Боец, смущенно улыбнувшись, протянул ему инструмент:
— Командир, покажи еще раз. Что-то не катит…
Тот покачал головой:
— Пробуй снова. — Зашел со спины, и склонившись над незадачливым музыкантом, поправил ему пальцы на ладах. — Вот так.
— Ага! — боец на радостях взял такой звучный аккорд, что пришлось быстро прихлопнуть струны ладонью.
Шопен прошел к своей кровати. Присел на краешек, подперев подбородок кулаком.
Вслушался в негромкий разговор своих парней.
— Здесь закопать, не здесь закопать, во — проблема!
— Ну, не скажи! Пусть от меня хоть кусок останется, но только чтобы дома похоронили.
— А тебе какая будет разница, если уже готов? Ты же все равно ничего не чувствуешь! Кусок тухлого мяса и все.
— А ты точно знаешь?
— Что?
— Что ничего не чувствуешь? Ты уже на том свете побывал, проверил?
— Хотя, если подумать, — будто и не услышав эту реплику, задумчиво сказал боец, который только что выступал в роли циника-атеиста, — Мамке надо куда-то прийти, поплакать. И корефанам — помянуть. О! — оживился он, — а ведь когда поминают, положено рюмку на могилке наливать?
— Ну да…
— Тогда обидно, если души нет. Пропадет продукт.
— Не пропадет. Алкашей видел, сколько на кладбище ошивается?
— Да ладно вы, завелись. Разговор такой чумной. Нашли тему. — недовольно пробасил третий.
— По теме разговор.
Бойцы, оставив свои занятия, выжидающе смотрели на командира.
— Слышали? — покосившись на стоящую на столе рацию, спросил Шопен.
— Слышали.
В кубрик зашел Душман. Таинственно улыбаясь, он что-то нес, спрятав за могучей спиной. Бойцы от любопытства вытянули шеи.
— Вот. В разбитой музыкальной школе нашли. Ребята сразу про тебя вспомнили.
Взвизгнула молния. И из черного дерматинового чехла на свет явилась великолепная акустическая гитара.
У Шопена задрожали пальцы и перехватило дыхание. С полминуты он пытался справиться с комком в горле. Потом еле выговорил, стараясь улыбнуться:
— Спасибо, братишка.
— Спасибом не отделаешься. За тобой концерт, специально для моих орлов. — Серега хлопнул товарища по плечу. — Ладно, я пошел к своим. Они сейчас сидят думают. — Взглянул на часы, — десять минут осталось.
Чуть не столкнувшись в дверях с Душманом, вошел заместитель Шопена, направился к командиру:
— Поднимаем ребят? Говорить с ними будем?
— Да. На это дело я по приказу посылать не буду. Пойдут только те, кто сам решит.
Заместитель пошел по рядам, негромко окликая бойцов. Кубрик зашевелился, наполнился гулом голосов.
Шопен опустил голову и бережно погладил струны. Гитара откликнулась тихим звоном, будто радуясь, что после черных развалин и дерматинового плена вновь увидела свет и почувствовала руки настоящего музыканта. Прислушавшись к ее голосу, он удивленно вскинул брови и пробежался ловкими пальцами по тонким серебряным нервам. Гитара мелодично пропела в ответ. Она была почти идеально настроена.
— Ах ты, чертила бородатый, не можешь без сюрпризов! — улыбнулся про себя Шопен и чуть-чуть подстроив третью струну, взял первый, негромкий аккорд.
Эту песню его бойцы еще не слышали.
Мы придем на могилы братишек,
Как положено, стопки нальем,
И расскажем на веки затихшим,
Как без них мы на свете живем.
Как тоскуют их жены и мамы,
Как детишки растут без отцов,
И оставим под хлебом сто граммов,
И рассыплем охапки цветов.
Мы не будем красивые речи
Над могилами их говорить,
Лишь обнимем друг друга за плечи,
Чтоб друг друга тепло ощутить.
Для салюта возьмем боевые,
Ведь они не боятся свинца…
Пусть увидят их души святые
Бога-Сына и Бога-Отца.
— Мои готовы. Что мы за мужчины будем, если друзей не сможем похоронить по-человечески? Любой нам в глаза сможет плюнуть. И прав будет. — карие глаза Дауда блестели дерзкой отвагой. — И еще: Ильяс очень хитрый. За ним — сотни трупов. Будут и еще сотни. А сегодня мы можем поймать его в его же собственную ловушку. Такого случая еще сто лет не будет. Если вы не захотите рисковать, мы сами пойдем.
— Не горячись, — мягко осадил его комендант.
— Идем. Готовы все. — Коротко сказал Шопен.
— Без вопросов, — поднял кулак к плечу Серега.
Командир СВМЧ подтянулся, решительным жестом ремень расправил. Все на него глаза вскинули.
— Вот что, мужики. Как операцию проводить — вам решать. Вы опытней, обстановку лучше знаете. Но ту группу, что впереди пойдет — на себя огонь вызывать, я поведу. Я ребят потерял, мне их и доставать.
Комендант, пристально в глаза ему глядя, головой кивнул.
— Это твое право, командир.
Шопен ладонь на плечо положил, сжал ободряюще.
Душман засопел озабоченно:
— Ты только нашивки свои пообдирай. Или нет, мы тебе лучше камуфляж запасной дадим. А то ты, как елка на Новый Год. И каждый снайпер тебе будет Дедом Морозом.
— Все, решено. Другого выхода у нас нет. Времени тоже. Давайте определяться по конкретной расстановке — подвел итог комендант.
В кругу света на выходе из бетонного кольца, прикрытого бугром и высокой травой, черные силуэты виднеются. Хоть на улице и не очень яркий день (белесоватая дымка от пожарищ затянула солнце) но, все равно, против света видны лишь контуры боевиков, затаившихся в дренажном тоннеле. Внутри трубы — по колено грязной воды. Но к выходу дно немного поднимается и засада расположилась на относительно высоком и сухом участке.
Если посмотреть со стороны дачного поселка, то осевшие в топкий грунт и заросшие буйной зеленью трубы выглядят просто как широкие полосы бурьяна. Трудно предположить, что в этой траве кто-то будет прятаться. Ведь упругие зеленые стебли — никакая не защита даже против слабеньких осколков подствольников. А уж от пуль и гранат потяжелее…
Зато из труб отлично, как на ладони, видна невысокая насыпь, весной и осенью спасающая домики от разливов Сунжи. До нее — метров двести. И чеченские снайперы деловито разглядывают насыпь в оптику, заранее определяя, где будут искать спасения застигнутые врасплох федералы. Позиция прекрасная. Действительно: как в тире. И зелененький домик на углу виден хорошо. И три окровавленных тела в изорванной милицейской форме, лежащие вповалку у его стены.
Боевики негромко переговариваются по-чеченски. Но вот один из них, установив ручной пулемет и тщательно зафиксировав колышками сектор обстрела, по- русски обратился к молчаливо сидящему на корточках человеку с автоматом:
— Если твои земляки сунутся за своей падалью, не вздумай сбежать. Знаешь как мы поступаем с трусами?
— Они мне не земляки. — Лениво отозвался тот. — Я сам себе земляк. И ты меня не пугай. Я уже лет пять, как пуганый. — Сорвав травинку и сунув ее в рот, пожевал, выплюнул и добавил:
— А уходить от вас мне расчета нет. Ильяс нормально платит, по-честному.
— Животное. — выругался его собеседник по-чеченски. — За деньги родную мать продаст.
— Не трогай его. От наемников и так никогда не знаешь, чего ждать. А нам сейчас драться вместе, — одернул его старший группы, тоже чеченец.
— Зачем они нам вообще нужны. Разве можно вести джихад грязными руками? Мы что, без них не справимся?
— Справимся. Закончим войну, вышвырнем всех вон. А пока пусть эти свиньи грызут друг друга… Ладно, хватит разговаривать. Ты лучше еще раз проверь, чтобы наши на той стороне в сектор обстрела не попали.
На дороге, ведущей к дачному поселку, заурчали моторы. Заговорили рации боевиков. Коротко переговорив с невидимым Ильясом, старший повернулся к одному из “духов”, сосредоточенно вылавливающему на японском сканере волну приближающихся федералов:
— Ну что там у тебя?
— Сейчас, труба экранирует. — Боевик подключил к рации маленькую антенну на длинном тонком проводе и, приблизившись ко выходу, закинул ее, как якорек, наверх.
Через несколько секунд в сканере послышались русские голоса:
— Шопен — Душману.
— На связи.
— Подходы чистые. Небольшие бугры. Трава — до метра. Все просматривается нормально.
— Хорошо, только в траву не лазьте, могут быть мины.
Боевики обменялись довольными улыбками. Прильнули к прицелам.
Цепочка бамовцев и омоновцев приближалась к насыпи. За ней, настороженно поводя стволами пулеметов, двигался БТР.
Метрах в трехстах от бронетранспортера, сквозь щель в низкой стеночке, окаймляющей одну из дач, за ним наблюдали два “духа”- гранатометчика. У одного — постарше, аккуратная седая борода чинно лежала на груди. У второго, помоложе, перевязавшего лоб зеленой лентой с золотыми письменами, иссиня — черная гордость джигита торчала лихим веником.
— Только не торопись. Лови, когда он останавливаться начнет, чтобы сдать назад. Или борт подставит. — неторопливо, веско сказал старший.
— Я что, первый русский гроб жгу? — обиженно отозвался второй.
— Если не хочешь, чтобы он был последний, слушай старших.
— Извини отец. — Заключительная реплика молодого прозвучала скорей сердито, чем виновато. Но старший промолчал. Продолжать нотации было некогда.
Русские приблизились настолько, что уже хорошо различались их лица и детали снаряжения.
Напряжение звенело, вибрировало, взвинчивало нервы доброй сотни участников этой страшной и беспощадной игры. Игры, в которой ставкой были не три безразличных ко всему трупа у веселенькой зелененькой стенки, а напряженные тела, трепещущие сердца и вцепившиеся в них души пока еще живых людей.
За спиной у боевиков захлюпала вода.
“Духи резко развернулись. После дневного света их глаза ничего не могли различить в мрачном сумраке тоннеля.
Взметнулись стволы, готовые послать смерть вдоль круглых стен, превращающих любой промах в смертельный рикошет.
— Кто?
— Свои. Ильяс еще пулемет дал. — Ответил приглушенный голос по-чеченски.
— Куда его ставить? — недовольно буркнул старший. Боевики опустили оружие, стали разворачиваться к выходу.
Но один, вздрогнув от голоса Дауда, наоборот, стал приподнимать опущенный было автомат.
— Ты откуда здесь, легавый??
В этот момент от стен тоннеля отделились еще двое. Длинные очереди пулемета и двух автоматов в замкнутом пространстве страшно ударили по перепонкам. Но еще страшнее хлестанули тяжелые пули, смяв и отшвырнув к выходу всех троих членов засадной группы.
В ту же секунду свинцово-стальные потоки вырвались из глубины двух других тоннелей. Приближавшиеся к выходу бойцы Дауда били вперед, еще не видя врага, но понимая, что пулям больше некуда лететь. Только вперед. В тех, кто сам только что готовил внезапную погибель другим.
Но и в самом плотном огне бывают прорехи.
В одном из тоннелей уцелевший под смертным ливнем боевик успел развернуться и выпустить в сверкающую вспышками темноту полный магазин автомата. А еще через секунду, уже падая с тремя пробоинами в груди и животе, он сумел нажать на спуск подствольника. Граната черканула по верхнему своду, серебристо-черной лягушкой поскакала вглубь и рванула, выбросив сноп бенгальских искр.
Единственный из бойцов Дауда, уцелевший в этой группе, добил в упор и стрелявшего боевика и еще одного, дрожавшего в последней судороге. А затем бегом помчался назад и, обхватив под подмышки, потащил к свету, на сухое место своих товарищей, один из которых стонал, держась за бок, а второй мертво обмяк.
Ильяс сорвался. Он бешено кричал в рацию, перемежая вопросы оскорбительными ругательствами:
— Кто открыл огонь без команды? Пусть этот ишак застрелится сам!
Его можно было понять. Предвкушая беспощадный и абсолютно безысходный для федералов расстрел, он тянул последние секунды, подпуская почти в упор тех, кто для него уже был одетыми в камуфляжную и милицейскую форму мертвецами.
Но эти мертвецы сумели вырваться из уготовленного неверным ада. И принесли этот ад с собой.
С первыми же выстрелами в тоннелях они упали за насыпь. Но, вместо того, чтобы, беспомощно раскинув руки от страшных ударов в спины, скатываться один за одним по щебнистым склонам, они открыли ураганный огонь. Этот шквал прижал к земле молодого гранатометчика и, вместе с половиной черепа, сорвал тюбетейку со старика, рискнувшего приподняться со своим РПГ. Он превратил в решето стены всех стоящих вдоль насыпи домиков, расщепил доски чердаков, сметая, пронзая, разрывая в куски каждого, кто не сумел от него укрыться.
Резко сдавший назад и прикрывшийся высоким бугром бронетранспортер вертел еле видимой со стороны боевиков башней. Он то деловито постукивал из КПВТ, пробивая насквозь бетонные заборы и вырывая из тел спрятавшихся за ними боевиков куски мяса в кулак величиной, то стремительно посылал короткую очередь из ПКТ, навек успокаивая блеснувшего оптикой снайпера.
Недалеко от БТРа, в обложенном мешками с землей кузове развернувшегося “Урала” спокойно, как недавно перед телевизионщиками, командовал своим расчетом Пастор. Его АГС бил короткими очередями. И редкая из них не несла чью-то смерть.
Несмотря на такой оборот, “духи” дрались отчаянно. Опомнившись после первого шока, они стали отходить короткими перебежками от укрытия к укрытию. Заработали их подствольники, все ближе и злее стали взвизгивать бандитские пули.
А между двумя встречными потоками смерти, перекатившись через насыпь и пригнувшись, бежали четверо. Саперными кошками сдернули они с места тела убитых. Упав в залитую водой канавку, переждали взрывы заложенных под ними гранат. И снова рванулись к павшим товарищам.
Длинными очередями слева и справа от них Пастор выстроил огненно-черные стены разрывов, спрятал братишек от флангового огня за повисшими лохматыми клубами. Но он не сумел уберечь их от боевика, который, прижавшись ко дну окопчика и не поднимая головы, швырнул в сторону своих врагов зеленую, рубленую на дольки “лимонку”.
Веер осколков достал бамовцев уже в спины. Трое, мертвые уже несколько часов и безжизненно висевшие на спинах выносивших их товарищей, не стали еще мертвее. Они равнодушно приняли удары доброго десятка вонзившихся в них кусков чугуна, защитив тех, кто уносил их к своим. А вот прикрывавший своих подчиненных командир свалился с перебитой осколком ногой и застонал в смертном отчаянии, понимая, что жить ему осталось секунды. Живая мишень в ста метрах от ближайшего автоматчика.
Но уже зазвучал во всех рациях звенящий, подстегивающий голос Шопена:
— Огня, ребята, огня! Прикрыть братишку!
И встали новые клубы разрывов от АГСа и подствольников. С утроенной яростью заполоскал свинец по позициям боевиков.
И мелькнули над насыпью тени могучих, бесшабашных собровцев, подхвативших раненого и перебросивших его в безопасное место, как пушинку.
А еще через несколько минут склонившийся над ним Айболит уже уверял женатого десять лет командира, что такое ранение до свадьбы однозначно заживет…
Ильяс уходил с горсткой оставшихся людей. Ощерившись, как волк, он шел, не оглядываясь. Сопровождавшие его боевики угрюмо молчали.
Через Сунжу они переправлялись по обвалившейся металлической трубе со скобами. Когда группа дошла до ее середины, сзади раздался спокойный голос Дауда.
— Не спеши, Ильяс.
Главарь развернулся, вскинув свой АКМ, но поскользнулся и взмахнул руками, пытаясь восстановить равновесие. Он был молод и еще очень ловок. Короткая очередь из автомата изменила баланс не в его пользу.
Остальные стали бросать оружие в воду.
Ребят Дауда хоронили на родовом кладбище в селе недалеко от Грозного. Михаил со своим оператором снимал их похороны, прекрасно понимая, что этот материал в эфир не пойдет. Он не вписывался в “видение чеченской ситуации” руководством телекомпании.
На похороны своих мальчишек в родном северном городе удрал из госпиталя командир СВМЧ.
И каждый из погибших лег в могилу под рвущие небо залпы почетного караула. И мать каждого из них знала, куда прийти, чтобы побеседовать с сыном и выплакать свои беды на родной, всегда ухоженный холмик.